– А я и на знал, что их так много. Я даже ни про кого из них и не слыхивал 
никогда, кроме как про царя Соломона, да еще, пожалуй, видел королей в 
карточной колоде, если только они идут в счет. А сколько король получает 
жалованья?

– Сколько получает? – сказал я. – Да хоть тысячу долларов, если ему вздумается. 
Сколько хочет, столько и получает, – все его.

– Вот это здорово! А что ему надо делать, Гек?

– Да ничего не надо! Тоже выдумал! Сидит себе на троне, вот и все.

– Нет, верно?

– Еще бы не верно! Просто сидит на троне; ну, может, если война, так поедет на 
войну. А в остальное время ничего не делает – или охотится, или… Ш-ш! Слышишь? 
Что это за шум?

Мы вскочили и побежали глядеть, но ничего особенного не было – это за мысом 
стучало пароходное колесо, – и мы уселись на прежнее место.

– Да, – говорю я, – а в остальное время, если им скучно, они затевают драку с 
парламентом; а если делают не по-ихнему, так король просто велит рубить всем 
головы. А то больше прохлаждается в гареме.

– Где прохлаждается?

– В гареме.

– А что это такое – гарем?

– Это такое место, где король держит своих жен. Неужто ты не слыхал про гарем? 
У Соломона он тоже был; а жен у него было чуть не миллион.

– Да, верно, я и позабыл. Гарем – это что-нибудь вроде пансиона, по-моему. Ну, 
должно быть, и шум же у них в детской! Да еще, я думаю, эти самые жены все 
время ругаются, а от этого шуму только больше. А еще говорят, что Соломон был 
первый мудрец на свете! Я этому ни на грош не верю. И вот почему. Да разве 
умный человек станет жить в таком кавардаке? Нет, не станет. Умный человек 
возьмет и построит котельный завод, а захочется ему тишины и покоя – он возьмет 
да и закроет его.

– А все-таки он был первый мудрец на свете; это я от самой вдовы слыхал.

– Мне все равно, что бы там вдова ни говорила. Но верю я, что он был мудрец. 
Поступал он иной раз совсем глупо. Помнишь, как он велел разрубить младенца 
пополам?

– Ну да, мне вдова про это рассказывала.

– Вот-вот! Глупей ничего не придумаешь! Ты только посмотри, что получается: 
пускай этот пень будет одна женщина, а ты будешь другая женщина, а я – Соломон, 
а вот этот доллар – младенец. Вы оба говорите, что он ваш. Что же я делаю? Мне 
бы надо спросить у соседей, чей это доллар, и отдать его настоящему хозяину в 
целости и сохранности, – умный человек так и сделал бы. Так нет же: я беру 
доллар и разрубаю пополам; одну половину отдаю тебе, а другую той женщине. Вот 
что твой Соломон хотел сделать с ребенком! Я тебя спрашиваю: куда годится 
половинка доллара? Ведь на нее ничего не купишь. А на что годится половина 
ребенка? Да я и за миллион половинок ничего бы не дал.

– Ну, Джим, ты совсем не понял, в чем суть, ей-богу, не понял.

– Кто? Я? Да ну тебя! Что ты мне толкуешь про твою суть! Когда есть смысл, так 
я его вижу, а в таком поступке никакого смысла нет. Спорили-то ведь не из-за 
половинки, а из-за целого младенца; а если человек думает, что он этот спор 
может уладить одной половинкой, так, значит, в нем ни капли мозгу нет. Ты мне 
не рассказывай про твоего Соломона, Гек, я его и без тебя знаю.

– Говорят тебе, ты не понял, в чем суть.

– А ну ее, твою суть! Что я знаю, то знаю. По-моему, настоящая суть вовсе не в 
этом – дальше надо глядеть. Суть в том, какие у этого Соломона привычки. Возьми,
 например, человека, у которого всего один ребенок или два, – неужто такой 
человек станет детьми бросаться? Нет, не станет, он себе этого не может 
позволить. Он знает, что детьми надо дорожить. А если у него пять миллионов 
детей бегает по всему дому, тогда, конечно, дело другое. Ему все равно, что 
младенца разрубить надвое, что котенка. Все равно много останется. Одним 
ребенком больше, одним меньше – для Соломона это все один черт.