мы никого не видели, и если мой костер их не обманул, то я не виноват. Я изо 
всех сил старался надуть их.

Как только показались первые проблески дня, мы пристали к косе в начале большой 
излучины на иллинойсском берегу, нарубили топором зеленых веток и прикрыли ими 
плот так, чтобы было похоже на заросшую ямку в береговой косе. Коса – это 
песчаная отмель, покрытая кустами так густо, словно борона зубьями.

По миссурийскому берегу шли горы, а по иллинойсской стороне – высокий лес, и 
фарватер здесь проходил ближе к миссурийскому берегу, поэтому мы не боялись 
кого-нибудь повстречать. Мы простояли там весь день, глядя, как плывут по 
течению мимо миссурийского берега плоты и пароходы и как борются с течением 
пароходы, идущие вверх по реке. Я передал Джиму свой разговор со старухой, и он 
сказал, что это ловкая бестия, и если б она сама пустилась за нами в погоню, то 
не сидела бы всю ночь, глядя на костер, – «нет, сэр, она взяла бы с собой 
собаку». – «Так почему же тогда, – сказал я, – она не велела мужу захватить 
собаку?» Джим сказал, что это ей, должно быть, пришло в голову перед тем, как 
мужчины отправились за реку; вот они, верно, и пошли в город за собакой и 
потеряли так много времени, а не то мы не сидели бы тут на отмели, в 
шестнадцати или семнадцати милях от города, – «нет, не сидели бы, мы опять 
попали бы в этот самый город». А я сказал: «Не важно, почему им не удалось нас 
найти, главное – они нас не поймали».

Как только начало темнеть, мы высунули головы из кустов и поглядели вниз и 
вверх по реке, а потом на ту сторону, – однако ничего не увидели; тогда Джим 
снял несколько верхних досок с плота и устроил на нем уютный шалаш, чтобы 
отсиживаться в жару и в дождь и чтобы вещи не промокли. Джим сделал в шалаше и 
пол, на фут выше всего остального плота, так что теперь одеяла и прочие пожитки 
не заливало волной, которую разводили пароходы. Посредине шалаша мы положили 
слой глины дюймов в шесть или семь толщиной и обвели его бортом, чтобы глина 
держалась покрепче, – это для того, чтобы разводить огонь в холодную и сырую 
погоду: в шалаше огня не будет видно. Мы сделали еще запасное весло, потому что 
те, которые были, всегда могли сломаться о корягу или еще обо что-нибудь. Потом 
укрепили на плоту короткую палку с развилиной, чтобы вешать на нее наш старый 
фонарь, – потому что полагалось зажигать фонарь, когда увидишь, что пароход 
идет вниз по реке и может на тебя наскочить; а для пароходов, которые шли вверх 
по реке, не надо было зажигать фонарь, разве только если попадешь на то, что 
называется перекатом, – вода в реке стояла еще высоко, берега там, где пониже, 
были еще под водой, и пароходы, когда шли вверх по реке, не всегда держались 
фарватера, а искали, где течение не так сильно.

В эту вторую ночь мы плыли часов семь, а то и восемь, при скорости течения 
больше четырех миль в час. Мы удили рыбу, разговаривали и время от времени 
окунались в воду, чтобы разогнать сон. Так хорошо было плыть по широкой тихой 
реке и, лежа на спине, глядеть на звезды! Нам не хотелось даже громко 
разговаривать, да и смеялись мы очень редко, и то потихоньку. Погода в общем 
стояла хорошая, и с нами ровно ничего не случилось – ни в эту ночь, ни на 
другую, ни на третью.

Каждую ночь мы проплывали мимо городов; некоторые из них стояли высоко на 
темных берегах, только и видна была блестящая грядка огней – ни одного дома, 
ничего больше. На пятую ночь мы миновали Сент-Луис, над ним стояло целое зарево.
 У нас в Сент-Питерсберге говорили, будто в Сент-Луисе живет двадцать, а то и 
тридцать тысяч человек, но я этому не верил, пока сам не увидел в два часа ночи 
такое множество огней. Ночь была тихая, из города не доносилось ни звука; все 
спали.

Каждый вечер, часов около десяти, я вылезал на берег у какой-нибудь деревушки и 
покупал центов на десять, на пятнадцать муки, копченой грудинки или еще 
чего-нибудь для еды; а иной раз я захватывал и курицу, которой не сиделось на 
насесте. Отец всегда говорил: «Если попадется под руку курица, бери ее, потому 
что если тебе самому она не нужна, то пригодится кому-нибудь другому, а доброе 
дело никогда не пропадает», – это такая у него была поговорка. Но я ни разу не 
видывал, чтобы курица не пригодилась самому папаше.

Утром на рассвете я забирался на кукурузное поле и брал взаймы арбуз, или дыню, 
или тыкву, или молодую кукурузу, или еще что-нибудь. Папаша всегда говорил, что 
не грех брать взаймы, если собираешься отдать когда-нибудь; а от вдовы я слышал,
 что это то же воровство, только по-другому называется, и ни один порядочный 
человек так не станет делать. Джим сказал, что отчасти прав папаша, а отчасти 
вдова, так что нам лучше выбросить какие-нибудь два-три предмета из списка и 
никогда не брать их взаймы, – тогда, по его мнению, не грех будет заимствовать 
при случае все остальное. Мы обсуждали этот вопрос целую ночь напролет, плывя 
по реке, и все старались решить, от чего нам лучше отказаться от дынь-канталуп, 
от арбузов или еще от чего-нибудь? Но к рассвету мы это благополучно уладили и 
решили отказаться от лесных яблок и финиковых слив. Прежде мы себя чувствовали 
как-то не совсем хорошо, а теперь нам стало куда легче. Я радовался, что так 
ловко вышло, потому это лесные яблоки вообще никуда не годятся, а финиковые 
сливы поспеют еще не скоро – месяца через два, через три.