при короле Якове. Вам не нужно 
жалеть меня. На Барбадосе жить лучше. Здесь по крайней мере можно еще верить в 
бога. 
      Говоря об этом, он посмотрел на высившуюся вдали темную массу горы 
Хиллбай и на бесконечный простор волнуемого ветрами океана. Блад невольно 
задумался, как бы осознав под впечатлением чудесного вида, открывшегося перед 
ним, и свою собственную незначительность и ничтожество своих врагов. 
      -- Неужели жизнь так же грустна и в других местах? -- печально спросила 
она. 
      -- Ее делают такой люди, -- ответил Блад. 
      -- Понимаю. -- Она засмеялась, но в смехе ее звучала горечь. -- Я никогда 
не считала Барбадос раем, но вы, конечно, знаете мир лучше меня. -- Она тронула 
лошадь хлыстом. -- Рада все же, что ваша судьба оказалась не слишком тяжелой. 
      Он поклонился. Арабелла поехала дальше. Негры побежали за ней. 
      Некоторое время Блад стоял, задумчиво рассматривая блестевшую под лучами 
солнца поверхность огромной Карлайлской бухты, чаек, летавших над ней с 
пронзительными криками, и корабли, отдыхавшие у набережной. 
      Здесь действительно было хорошо, но все же это была тюрьма. В разговоре с 
девушкой Блад преуменьшил свое несчастье. 
      Он повернулся и мерной походкой направился к группе беспорядочно 
расположенных хижин, сделанных из земли и веток. В маленькой деревушке, 
окруженной палисадом, ютились рабы, работавшие на плантации, а с ними вместе 
жил Блад. 
      В его памяти зазвучала строфа из Ловласа [15]: 
      Железные решетки мне не клетка, 
      И каменные стены -- не тюрьма... 
      Однако он придал этим словам новое значение, совсем противоположное тому, 
что имел в виду поэт. 
      "Нет, -- размышлял он. -- Тюрьма остается тюрьмой, даже если она очень 
просторна и у нее нет стен и решеток". 
      Он с особой остротой понял это сегодня и почувствовал, что горькое 
сознание рабского положения с течением времени будет только все больше 
обостряться. Ежедневно он возвращался к мысли о своем изгнании из мира и все 
реже и реже к размышлениям о той случайной свободе, которой ему дали 
пользоваться. Сравнение относительно легкой его участи с участью несчастных 
товарищей по рабству не приносило ему того удовлетворения, которое мог бы 
ощущать другой человек. Больше того, соприкосновение с их мучениями увеличивало 
ожесточение, копившееся в его душе. 
      Из сорока двух осужденных повстанцев, привезенных одновременно с Бладом 
на "Ямайском купце", двадцать пять купил Бишоп. Остальные были проданы другим 
плантаторам -- в Спейгстаун и еще дальше на север. Какова была их судьба, Блад 
не знал; с рабами же Бишопа он общался все время и видел ужасные их страдания. 
С восхода до заката они трудились на сахарных плантациях, подгоняемые кнутами 
надсмотрщиков. Одежда заключенных превратилась в лохмотья, и некоторые остались 
почти нагими; жили они в грязи; кормили же их так плохо, что два человека 
заболели и умерли, прежде чем Бишоп предоставил Бладу возможность заняться их 
лечением, вспомнив, что рабы являются для него ценностью. Один из осужденных, 
возмутившийся свирепостью надсмотрщика Кента, в назидание остальным был 
насмерть запорот плетьми на глазах у своих товарищей. Другой, осмелившийся 
бежать, был пойман, доставлен обратно и выпорот, после чего ему на лбу выжгли 
буквы "Б. К. ", чтобы до конца жизни все знали, что это беглый каторжник. К 
счастью для страдальца, он умер от побоев. 
      После этого тоскливая безнадежность охватила осужденных. Наиболее 
строптивые были усмирены и стали относиться к своей невыносимо тяжелой судьбе с 
трагической покорностью отчаяния. 
      Только один Питер Блад, счастливо избегнув всех этих мучений, внешне не 
изменился, хотя в его сердце день ото дня росли ненависть к поработителям и 
стремление бежать из Бриджтауна, где так безжалостно глумились над людьми. 
Стремление это было еще слишком смутным, но он не поддавался отчаянию. Храня 
маску безразличия, Блад лечил больных с выгодой для полковника Бишопа и все 
более уменьшал практику двух других медицинских мужей Бриджтауна. 
      Избавленный от унизительных наказаний и лишений, ставших печальным уделом 
его товарищей, он сумел сохранить уважение к себе, и даже бездушный 
хозяин-плантатор обращался с ним не так грубо, как с остальными. Всем этим он 
был обязан подагре губернатора Стида и, что еще более важно, мигрени его 
супруги, которой губернатор во всем потакал. 
      Изредка Блад видел Арабеллу Бишоп. Каждый раз она разговаривала с ним, 
что свидетельствовало о наличии у нее какого-то интереса к доктору. Сам Блад не 
проявлял склонности к тому, чтобы затягивать эти встречи. Он убеждал себя, что 
не должен обманываться ее изящной внешностью, грациозностью молодости, 
мальчишескими манерами и приятным голосом. За всю свою богатую событиями жизнь 
он не встречал большего негодяя, чем ее дядя, а ведь она была его племянницей, 
и какие-то пороки этой семьи -- быть может, так же безжалостная жестокость 
богачей-плантаторов могла перейти и к ней. Поэтому он избегал попадаться на 
глаза Арабелле, а когда уж нельзя было уклониться от встречи, то держался с ней 
сухо и вежливо. 
      Какими бы правдоподобными ни казались ему свои предположения, Блад 
поступил бы лучше, если бы поверил инстинкту, подсказывающему ему с