проделанной в северной стороне дома, обращенной к реке. Вдруг она приложилась 
глазом к отверстию и точно застыла в этой позе. Она, казалось, не слыхала ни 
выстрела, сделанного в это время ее отцом, ни предсмертного вопля сраженного 
краснокожего, ни полных ярости криков остальных индейцев. Что же так сильно 
заинтересовало ее? Шагах в двадцати от дома росло громадное дерево, нижние 
ветви которого доходили как раз до самой крыши. Индейцы обратили внимание на 
это обстоятельство, и один из них стал медленно взбираться на дерево.
На этого-то индейца и смотрела Мэри, отлично понимавшая намерение краснокожего. 
Она видела, как он скользит по ветке с тем, чтобы спрыгнуть потом на крышу. Его 
примеру последуют, конечно, и те индейцы, которые стоят под деревом и с 
любопытством следят за действиями своего товарища; а затем, в то время, как 
часть шайки будет отвлекать внимание осажденных с другой стороны, они разберут 
крышу и в одно мгновение перестреляют всех находящихся в доме.
Между тем индеец, сидя верхом на ветке, медленно подвигался вперед. Мэри, 
бледная, как смерть, смотрела на него, но не стреляла, хотя и сознавала 
прекрасно, что ей необходимо стрелять, если она хочет спасти своих близких от 
грозящей им мучительной смерти.
Индеец полз вперед медленно и очень осторожно, потому что тонкая ветка гнулась 
под тяжестью его тела, но, тем не менее, он все-таки подвигался вперед, все 
ближе и ближе к дому.
Мэри, наконец, решилась стрелять, просунула дуло карабина в бойницу, 
прицелилась дикарю в грудь и спустила курок. Татуированный индеец вскрикнул, 
схватился руками за ветку, стараясь удержаться, наклонился сначала в одну 
сторону, потом в другую и затем с жалобным стоном свалился с дерева.
В это время Вильям сделал еще три выстрела в группу индейцев, обстреливающих 
дом с его стороны, и принудил их отступить в более безопасное место.
После этого в течение некоторого времени царствовала полная тишина как внутри 
домика, так и снаружи; но эта тишина была гораздо ужаснее, чем происходившая за 
минуту перед тем перестрелка. Вильям и Мэри стояли у своих бойниц, готовые 
стрелять при малейших признаках тревоги. Миссис Гейс взяла ребенка из колыбели 
и, прижимая его к груди, опустилась на колени возле старушки, все еще 
продолжавшей плакать.
Вильям и Мэри ранили и убили с полдюжины краснокожих; остальные отошли в 
соседний лесок, и доносившиеся оттуда крики служили доказательством, что у них 
шло совещание.
Дикари не могли, конечно, не заметить, что в них стреляли из бойниц, 
проделанных в двух стенах дома, и, удалившись в лес, вероятно, обсуждали план 
нападения на незащищенные стороны дома. Вильям, когда ему пришла в голову эта 
мысль, бросился к бойницам, проделанным в других стенах, но было уже слишком 
поздно…
Краснокожие отрядили двух воинов, и те, укрываясь в тени, незаметно 
проскользнули к дому со стороны корраля и с него взобрались на крышу.
В ту минуту, когда несчастный отец возвращался к своему наблюдательному посту, 
так как в той стороне снова слышались крики и снова началась стрельба, дюжина 
дикарей, подтащив к дому бревно и действуя им как тараном, стали колотить в 
дверь, которая очень скоро поддалась ударам и упала внутрь комнаты.
Вильям сделал три выстрела в толпившихся перед дверью команчей, и трое из них 
упали убитыми, а остальные обратились в бегство и скрылись под деревьями.
Но осажденные, внимание которых всецело было поглощено грохотом тарана, 
разбивавшего дверь, и происшедшей затем кровавой сценой, не слыхали, как 
взобравшиеся на крышу команчи разбирали кровлю и потолок. О появлении их Вильям 
узнал только в ту минуту, когда проникнувшие в дом краснокожие убивали его жену 
и мать. Их предсмертные крики заставили обернуться его и Мэри, и в то же 
мгновение оба дикаря, сраженные пулями, упали на трупы их жертв… Но теперь и 
осаждающие знали, что их хитрость имела успех, и через минуту Вильям и его 
отважная дочь лежали уже тяжело раненые. Уцелел только один ребенок, и то, по 
всей вероятности, потому, что его прикрыла своим телом убитая мать…
Когда через несколько дней Вильям пришел в себя, он с ужасом узнал, что у него 
остался только этот крошка-мальчик: его и ребенка спасли опоздавшие всего на 
несколько минут соседние плантаторы.
Вот причина, почему Вильям так безжалостно преследовал индейцев, а заодно с 
ними и всегдашних союзников краснокожих – всякого рода преступников. Он знал, 
конечно, что далеко не все индейцы заслуживали ненависти, но, несмотря на это, 
один их вид приводил его в страшное бешенство. Все знали, что когда рейнджерам 
приходилось судить краснокожего, шериф отказывался от принадлежавшей ему роли 
председателя и выступал в качестве обвинителя и, если суд признавал 
краснокожего виновным, он с какой-то свирепой радостью присутствовал при 
исполнении приговора, а потом, со слезами на глазах, уходил в свою палатку и 
проводил там иногда по несколько дней.
Таков был человек, начальствовавший над рейнджерами в Техасе…

Когда раздался второй сигнал, весь отряд сидел уже на конях; затем, по команде 
шерифа, всадники повернули коней направо и, перестроившись по четверо в ряд, 
тронулись с места рысью.
Шериф Гейс возглавлял отряд. Рядом с ним ехал человек с лицом до такой степени 
побуревшим от загара, что его можно было принять за индейца: это был креол из 
Луизианы.
– Вы уверены, Батист, что мы идем по верному следу? – спросил Гейс своего 
спутника.
– Да, полковник.