которой, кроме охотников да пастухов, разыскивающих своих овец, почти никто не 
ходил и не ездил. Еще две-три мили пути, и он добрался до цели своего 
путешествия – жилища охотников, притулившегося у подножия утеса.
Это и в самом деле была жалкая хижина. Несколько стволов древовидной юкки, в 
изобилии растущей вокруг, заменяли столбы, они поддерживали односкатную крышу – 
вернее, навес, верхним краем примыкавший к утесу. Крыша была устлана жесткими 
листьями той же юкки, наваленными плотным слоем. Было там и что-то вроде двери, 
сделанной из досок, отщепленных от более толстых стволов юкки, и подвешенной на 
полосах буйволовой кожи. Окном служило отверстие со ставнем из того же 
материала, подобным же образом подвешенным. Стены были сплетены из виноградных 
лоз, вкривь и вкось скрепленных тонкими жердями и кое-как промазанных глиной. 
Хозяева старались тратить поменьше труда на постройку дома, поэтому четвертую 
стену заменяла гладкая поверхность отвесного утеса, и полоса копоти отметила на 
ней путь дыма, выходившего вместо трубы просто через отверстие в крыше. Дверь 
находилась сбоку и примыкала к утесу, окно же было вырезано в передней стене 
хижины, так что хозяева увидели бы всякого, кто вздумал бы прийти сюда по тропе.
 Только случалось это редко: свирепые охотники почти ни с кем не водили 
знакомства, и жилище их было в стороне от проезжей дороги. С одной стороны ее 
загораживали скалы, с другой скрывали еще и густые заросли.
За домом виднелся небольшой загон, кое-как сложенный из камней. Там стояли три 
тощих, облезлых мула и две такие же жалкие лошади. К коралю примыкало поле, 
вернее – то, что когда-то было полем; теперь, запущенное, заброшенное, оно 
поросло травой и сорняками. Впрочем, кое-где можно было обнаружить следы 
человеческого труда: местами в беспорядке торчали неухоженные кустики маиса, а 
между ними тянулись усики дынь и тыкв. Сразу видно было, что люди, поселившиеся 
на этой земле, ей не хозяева.
У порога лежали пять или шесть собак, больше похожих на волков; на земле под 
нависшей скалой валялось несколько обтрепанных вьючных седел. Два старых, 
потертых, рваных седла для верховой езды торчали на горизонтальном шесте; на 
нем же висели уздечки, связки вяленого мяса и стручки красного перца.
Войдя в этот дом, можно было увидеть двух не слишком опрятных индианок – одна 
месила тесто для грубого хлеба, другая жарила мясо. У самой скалы меж двух 
камней горел огонь, а рядом на полу были свалены в беспорядке глиняные горшки и 
тыквенные бутылки.
Стены этого жилища украшали луки, колчаны и шкуры животных; покрытые шкурами 
камни, сложенные в двух углах комнаты (там была только одна комната), служили 
постелью. В третьем углу стояли два охотничьих ружья, одно длинноствольное, 
другое испанское, с коротким стволом, и два длинных копья, а над ними висели 
охотничьи ножи, пороховницы, сумки и всякое другое снаряжение, необходимое 
охотнику Скалистых гор. Были там и сети и прочие принадлежности для рыбной 
ловли и охоты за мелкой дичью. Вот и вся обстановка и утварь этой лачуги. Все 
это Робладо увидел бы, войди он в хижину; но он не вошел, так как те, кто был 
ему нужен, не сидели в четырех стенах. Мулат лежал, растянувшись на земле, а 
самбо, по обычаю своей родины – побережья жарких стран, – в гамаке, повешенном 
меж двух деревьев.
Вид этих людей внушил бы отвращение всякому, однако Робладо он успокоил. Именно 
такие пособники ему и нужны! Он видел обоих и раньше, но никогда к ним не 
приглядывался. А теперь, глядя на их наглые, мрачные физиономии и темные 
мускулистые тела, он подумал: «Да, вот эти справятся с Карлосом. Внушительная 
парочка. Если судить по внешности, то любой без труда его одолеет – они и 
крупнее и плотнее его».
Мулат был повыше своего приятеля. Тот уступал ему и в силе, и в храбрости, и в 
проницательности. Если не считать самбо, вряд ли можно было сыскать во всей 
стране еще кого-нибудь с такой отталкивающей физиономией, как у мулата. Ну, а 
самбо – тот был ему под стать.
У мулата была темно-желтого цвета кожа, редкие усы и борода. За толстыми 
фиолетовыми, как у негра, губами красовались два ряда огромных волчьих зубов. 
Желтоватые крапинки густо усеивали белки его ввалившихся глаз. Над глазами 
нависли густые черные, широко раздвинутые брови; дырами зияли вывернутые ноздри 
толстого приплюснутого носа. Густая копна курчавых волос, вернее – шерсти, 
скрывала огромные уши. На голове на манер тюрбана был повязан старый клетчатый 
мадрасский платок, давным-давно не приходивший в соприкосновение с мылом. 
Курчавые волосы, вылезавшие из-под складок тюрбана на лоб, придавали лицу 
мулата еще более дикое и свирепое выражение. Все в этой физиономии говорило о 
жестокости, наглой дерзости, коварстве и отсутствии каких бы то ни было 
человеческих чувств.
Одежда мулата мало чем отличалась от той, какую носят все охотники прерий. Она 
состояла из шкур и одеяла. Необычен был лишь головной убор – память о тех 
временах, когда мулат был невольником в Южных штатах.
У самбо было лицо не менее свирепое, чем у его приятеля. Отличалось оно только 
цветом кожи. Оно было бронзово-черным – сочетание окраски кожи двух рас, к 
которым принадлежали его родители. Губы у него были толстые и лоб покатый, как 
у негра, а индеец сказывался в волосах, почти гладких, свисавших длинными 
змеевидными прядями на шею и плечи. Однако его внешность обращала на себя 
меньше внимания, чем вид его дружка-мулата. Он носил обычную для своего племени 
одежду – широкие шаровары из грубой бумажной ткани и безрукавку из той же 
материи, грубое серапе и вместо пояса шарф. Грудь, шея, плечи и массивные 
темные, как бронза, руки были обнажены.
Робладо подоспел как раз к концу сценки, в которой наглядно выразился характер 
самбо.