Середина площади опустела – ее оцепили солдаты. Толпы людей, прижатые к стенам 
домов, стояли по сторонам, запрудили балконы и асотеи. Ближе с середине площади 
расположились офицеры, алькальд, должностные лица и местная знать. Почти все 
они были в мундирах, и при других обстоятельствах именно они привлекли бы к 
себе взоры толпы. Но сейчас куда больший интерес вызывала другая группа, и на 
нее-то с напряженным вниманием были обращены все взгляды.
Она занимала угол площади напротив тюрьмы, как раз напротив оконца, в которое 
смотрел Карлос. На этой группе сразу же остановился его взгляд. Больше ничего 
он уже не видел – ни толпы, ни сдерживающих ее солдат, ни важного начальства и 
разряженной знати, – он видел лишь тех, что стояли напротив его окна. Он не мог 
отвести от них глаз. ли раньше. Надо полагать, прежде всего он отправится в 
погоню попонами из черной саржи, свисающими до самых ног. На каждом осле 
волосяной недоуздок; конец его держит темнокожий погонщик в причудливой одежде 
из той же самой черной материи. За спиной каждого еще один погонщик, так же 
странно одетый, с плетью из бизоньей кожи. Подле каждого осла стоит еще и один 
из отцов иезуитов, держа в руках неотъемлемые принадлежности своего ремесла – 
молитвенник, четки и распятие. Вид у них деловитый: они находятся при 
исполнении служебных обязанностей. Но каких? Слушайте же!
Ослы оседланы. На каждом из них живое существо – человек. Всадники сидят не 
свободно, нет – они связаны. Ноги их стянуты веревками, обмотанными вокруг 
щиколоток, а чтобы спина оставалась согнутой, руки привязаны к деревяному ярму, 
надетому на шею осла. Головы их опущены, и лица обращены к стене, – толпа их 
пока еще не видит.
Они обнажены. Достаточно одного взгляда, чтобы понять
– это женщины. Последние сомнения рассеются при виде их длинных рапущенных 
волос; седые у одной, золотистые у другой, они закрывают щеки пленниц и свисают 
на шеи ослов. Но одну из них нетрудно узнать и без этого. Она сложена, как 
Венера. Даже взгляд скульптора признал бы ее беупречной. На другую наложили 
печать годы. Она сморщена, костлява, худа, и на нее неприятно смотреть.
О Боже! Что за зрелище для Карлоса, охотника на бизонов! Эти всадницы поневоле 
– его мать и сестра! Он узнал их мгновенно, с первого взгляда.
Если бы сердце его пронзила стрела, боль не была бы острее. С уст его сорвался 
сдавленный стон – единственный звук, который выдал его страдания. Потом он 
умолк. Лишь судорожное, отрывистое дыхание говорило о том, что он жив. Он не 
упал, не лишился чувств. Он не отступил от окна. Точно изваяние, стоял он, как 
стал с самого начала, прижавшись грудью к стене, чтобы тверже держаться на 
ногах. Глаза его, застывшие, неподвижные, прикованы к несчастным женщинам.
На середине площади Робладо и Вискарра – наконец они торжествуют! Они увидели 
его в амбразуре. Он их не видел: в эти минуты он забыл об их существовании.
На церковной башне ударил колокол и смолк. Это был сигнал, возвестивший начало 
гнусной церемонии.
Погонщики отвели ослов от стены и остановились друг за другом, боком к площади. 
Теперь лица женщин были частично обращены к толпе, но их почти закрывали 
распущенные волосы. Приблизились иезуиты. Каждый избрал себе жертву. Они 
пробормотали над пленницами какие-то непонятные слова, помахали перед их лицами 
распятием и, отойдя на шаг, шепнули что-то негодяям, стоявшим сзади.
Те с готовностью отозвались на сигнал. Взявшись поудобнее за рукоятку, каждый 
полоснул плетью по обнаженной спине женщины.
Плети опускались неторопливо и размеренно, ударам велся счет. Каждый удар 
оставлял свой рубец на коже. На молодой женщине они были заметнее; не то чтобы 
их наносили с большей силой, но алые полосы отчетливее выделялись на белой, 
мягкой и нежной коже.
Как ни странно, женщины не кричали. Девушка вся сжалась и тихонько всхлипывала, 
но ни один стон не сорвался с ее губ. А старуха даже не шелохнулась, ничто не 
выдало ее мук.
Когда каждая получила по десять ударов, с середины площади раздался голос:
– С девушки хватит!
Толпа подхватила возглас, и тот, на обязанности которого было наносить удары 
младшей жертве, свернул свою плеть и отступил. Второй продолжал свое дело до 
тех пор, пока не отсчитали двадцать пять ударов.
Потом грянул оркестр. Ослов провели по краю площади и остановили на следующем 
углу.
Музыка смолкла. Святые отцы снова забормотали и замахали расптием. Настал черед 
палачей, но на этот раз только один из них выполнял свою роль. Толпа 
потребовала, чтобы девушку избавили от плетей, однако она все еще сидела на 
осле в той же унизительной, позорной позе.
Старухе отсчитали еще двадцать пять ударов. Снова заиграла музыка, и процессия 
направилась к третьему углу площади. Ужасная пытка возобновилась. Потом 
двинулись к четвертому, последнему углу площади. Здесь казнь завершилась: 
старуха получила сто ударов – все положенное число.
Церемония окончена. Толпа окружила несчастных. Их стражи ушли, и они 
предоставлены самим себе.
Но на лицах людей нет сострадания, одно лишь любопытство. То, что произошло у 
них перед глазами, почти не вызвало сочувствия в сердцах этого сброда. Фанатизм 
сильнее жалости. Кто станет заботиться о колдунье и еретичке!
И все же нашлись такие, что позаботились о них. Нашлись руки, которые развязали 
веревки, растерли мученицам лбы, накинули на плечи шали, смочили водой губы 
этих безмолвных жертв – безмолвных потому, что обе они были без сознания.
Здесь оказалась и простая повозка. Как она сюда попала, никто не знал и никто 
не интересовался этим. Надвигались сумерки, и люди, удовлетворив любопытство и