голоса и бряцанье сабель. Действительно, двоих оставили на страже. Остальные 
разбрелись и смешались с толпой, заполнившей площадь.
Несколько минут Карлос лежал без движения, без мысли. Душа его оцепенела от 
горя. Впервые в жизни он поддался отчаянию.
Это чувство было мимолетным, и снова мысль его заработала, но надежда не 
вернулась. Говорят, надежда уходит только вместе с жизнью – нет, это неверно. 
Он все еще жил, а надежда умерла. Он не мог надеяться, что ему удастся бежать: 
его слишком хорошо стерегли. Озлобленные враги, убедившись на опыте, что его 
нелегко поймать, не оставили ему ни малейшей возможности ускользнуть. А 
надеяться на помилование или сострадание Карлосу и в голову не приходило.
Но мысль его снова работала.
Как только ключ поворачивается в замке и узник остается один, он прежде всего 
обводит взглядом стены своей темницы, словно проверяя, правда ли, что он в 
заточении. Повинуясь этому вполне естественному побуждению, Карлос поглядел на 
стены. Небольшое оконце
– вернее, амбразура пропускала свет: камера была не в подземелье. Оконце 
находилось высоко, но, став на скамью, можно было посмотреть, куда оно выходит. 
Карлос, однако, не проявил любопытства и по-прежнему лежал неподвижно. Он видел,
 что стены его темницы не каменные, они сложены из необожженного кирпича и при 
этом не толстые – это видно по амбразуре. Такие стены не слишком прочны. 
Решительный человек, будь у него острый инструмент и время, без особого труда 
мог бы пробить стену и выбраться отсюда. Так размышлял Карлос. Но он подумал и 
о том, что у него нет ни острого инструмента, ни времени. Через несколько часов,
 а может быть, и через несколько минут его, конечно, поведут из этой тюрьмы на 
эшафот.
Смерть его не страшила, не страшила даже пытка – он ждал, что ему уготовано 
именно это. Для него была пыткой мысль о вечной разлуке с матерью и сестрой, с 
гордой, благородной девушкой, которую он любил; его терзала мысль, что никогда 
больше он их не увидит.
Неужели никак нельзя дать им знать о себе? Неужели нет у него друга, который 
передал бы им его последнее слово, его предсмертную мысль? Нет, никого!
Временами косой луч, прорезавший камеру, пропадал, и в камере становилось темно 
– что-то снаружи заслоняло амбразуру. То было лицо какого-нибудь любопытного 
зеваки, забравшегося на плечи приятелей, чтобы взглянуть на узника.
Амбразура была над головами толпы. С площади доносились грубая брань и 
оскорбления, и притом обращенные не к одному Карлосу, но и к тем, кто был ему 
дорог, – к его матери и сестре. Он прислушивался с горечью и с тревогой. Почему 
о них так много говорят? Слов он не мог разобрать, но в гуле голосов снова и 
снова различал имена матери и сестры.
Так он пролежал на скамье около часа. Потом дверь отворилась, и в камеру вошли 
Вискарра и Робладо. Их сопровождал Гомес.
Узник подумал, что час его настал. Теперь его поведут на казнь. Но он ошибся. 
Сейчас у них была другая цель. Они пришли насладиться его душевной мукой.
Офицеры недолго задержались в камере.
– Ну, приятель, – начал Робладо, – мы обещали устроить тебе сегодня 
представление. Слово мы держать умеем. Так вот, все готово, представление скоро 
начнется. Взбирайся на скамью и посмотри в окошко. Площадь хорошо видна отсюда 
– не беспокойся, бинокль тебе не понадобится. Вставай! Не теряй времени! 
Увидишь кое-что занятное.
Робладо разразился хриплым смехом, ему вторили комендант и Гомес. Не дожидаясь 
ответа, все трое вышли из камеры и приказали караульному снова запереть дверь.
Их приход и слова Робладо озадачили Карлоса. Что все это значит? Представление, 
и при этом он – зритель? Какое еще может быть представление, если не его казнь? 
Что же это значит?
Некоторое время он пытался понять, о чем же это говорил Робладо, и наконец ему 
показалось, что он нашел ключ.
– Ага! – пробормотал он. – Дон Хуан… Вот оно что! Мой бедный друг! Они и его 
приговорили к смерти, и он должен умереть раньше меня. Они хотят, чтобы я видел 
его казнь. Изверги! Нет, не доставлю им такого удовольствия – не буду смотреть! 
Останусь здесь.
И он снова опустился на скамью, решив, что не встанет с места. Порой он шептал:
– Бедный дон Хуан! Верный друг… Друг до гроба. Да, до гроба. Ведь он за меня 
умирает, за меня… Дорогой друг, дорогой!..
Размышления узника внезапно прервались. Чье-то лицо заслонило амбразуру, и 
грубый голос крикнул:
– Эй ты Карлос, бизоний палач! Погляди-ка сюда! Черт побери, зрелище того 
стоит! Гляди на свою мамашу, на колдунью! Вот она красуется! Ха-ха!
Если бы его ужалила ядовитая змея, ударил враг, Карлос не вскочил бы так 
стремительно. Он забыл о том, что руки и ноги у него связаны, и упал на пол; с 
трудом поднялся он на колени.
Теперь он был осторожнее; хоть и не сразу, но ему удалось встать на ноги. Он 
взобрался на скамью и, прильнув лицом к амбразуре, выглянул наружу.
Кровь застыла у него в жилах и крупные капли пота выступили на лбу, когда он 
увидел, что происходит на площади. Душа его исполнилась ужасом, и ему 
показалось, что чья-то рука сжала его сердце и давит железными пальцами.



Глава LXIV