— Хорошо, такой практический резон, как желание славы, мне более понятен. Но 
все равно: зачем же вам мечтать о какой-то известности, славе, если вы их не 
дождетесь, потому что погибнете в пути?

— Погибну? Вы это утверждаете безоговорочно, или, как говорили древние римляне, 
«индибитатус»?

— Да, потому что я ясно вижу, что у вас на уме только эти доисторические 
существа, тогда как сейчас для вас гораздо более важно позаботиться о 
собственной безопасности в дороге. Вы плохо вооружены, у вас нет даже самого 
необходимого.

— Ах, вот вы о чем? Но оружие все-таки у нас с Фрицем есть. Я взял с собой 
книги, кирки и лопаты, а лошадей мы купим у вас. Кроме того, с нами будет 
сеньор Пармесан, хорошо знающий все тропы Чако.

— А если я вам скажу, что он лишь однажды добрался до границы Чако?

— В это я, простите, сеньор, при всем уважении к вам, поверить, ну, никак не 
могу. Отцу-Ягуару, насколько мне известно, сумасшедшие не требуются.

— В таком случае, я вынужден буду продолжить, сеньор. Кто в наших краях не 
слышал об Отце-Ягуаре? Вот этот «хирург» и сослался на него для придания своей 
персоне веса в ваших глазах. Повторяю, человек, называющий себя доном 
Пармесаном и прочая, уж не помню все его титулы, — просто болен духом. 
Попытайтесь, пожалуйста, смоделировать для себя, хотя бы чисто теоретически, 
поведение одержимого, который день и ночь бредит хирургией, когда ему вдруг 
случайно попадаетесь на глаза вы — человек явно неопытный в путешествиях, но 
тем не менее безрассудно рвущийся в Гран-Чако. Даже его воспаленный мозг в 
состоянии сделать одно простейшее умозаключение: где неопытность, там 
непременно жди ран и увечий. Но вы совершите громадную, роковую ошибку, если 
будете всерьез рассчитывать на него в случае каких-нибудь непредвиденных 
обстоятельств. Ничего он на самом деле не знает и не умеет.

Эстансьеро говорил очень убедительно, с обезоруживающей искренностью. 
Моргенштерн растерялся, не зная, что и отвечать ему. И тут в их беседу вмешался 
Фриц:

— Сеньор, напрасно вы так за нас беспокоитесь. Вы, видно, плоховато знаете 
нашего брата, пруссака. Мы пройдем всюду, где другие отступят, такой уж мы 
народ. К слову сказать, я уже однажды переходил через Анды, думаю, что и на 
этот раз мне удастся это сделать. Мы вовсе не безумцы, а, напротив, чрезвычайно 
здравомыслящие люди. Вот так.

Произнося эту тираду, Фриц смотрел вовсе не на хозяина эстансии, а на доктора. 
Это у него выходило невольно, потому что на самом деле он хотел не столько 
убедить эстансьеро, что он их не за тех принимает, сколько внушить своему 
хозяину побольше уверенности в собственной правоте.

Эстансьеро, видно, решив махнуть рукой на упрямых немцев, ответил Фрицу с 
нескрываемой обидой:

— Поступайте, как знаете! В конце концов, какое мне дело до вас, вы же рискуете 
собственными жизнями, а не моей. Тем не менее я искренне желаю вам удачи, 
сеньоры! — воскликнул он и уже совершенно безразличным тоном осведомился, где 
бы сеньоры хотели переночевать.

Сеньоры никаких особых пожеланий на этот счет не высказали, и им в качестве 
постелей было предоставлено по вороху меховых шкур, что оказалось совсем 
неплохо. Засыпали немцы под звуки песен гаучо, доносящиеся из корраля, и спали 
крепко. Когда они проснулись, солнце уже поднималось над горизонтом. Свежее, 
ясное утро сулило отличный день. Бодрые, деловитые гаучо как ни в чем не бывало 
уже хлопотали вокруг животных, словно и не провели они почти бессонную ночь. 
Над огнем был подвешен котелок, над которым поднимался аппетитный пар. В 
котелке варилась похлебка «пучеро» — смесь мяса, маисовых зерен, маниоки, сала, 
капусты и свеклы. Появился, потягиваясь, хирург, спавший вместе с гаучо в одном 
из ранчо, и все приступили к завтраку. В качестве питья вновь был предложен 
мате, от которого доктор после некоторого раздумья отказался.

После завтрака эстансьеро и оба немца вышли в пампу к тому месту, где паслись 
лошади. Несмотря на обнаруженную накануне вечером разницу во взглядах на 
предполагаемое путешествие, хозяин эстансии не уронил своего достоинства 
кабальеро: оказалось, он уже сам, встав с первыми лучами солнца, выбрал для 
немцев четырех прекрасных лошадей. По отношению к хирургу он, правда, не 
проявил такого великодушия и любезности. Дон Пармесан сам выбирал для себя 
лошадь и заплатил за нее гора