хор храпов на все лады, ночная прохлада 
проникала под кожаную рубашку, ему было скучно и неуютно, и вдруг он понял, как 
можно развеселиться… Он наказал своему напарнику смотреть в оба и тихонько 
подобрался к хирургу, остановился, замер… Дон Пармесан крепко спал. Тогда 
Шутник открыл одну из его фляг с пиявками и… — ну вы, конечно, помните, что 
сапоги у хирурга были высокие, с широкими раструбами вверху, но сейчас они были 
спущены ниже колен — в эти-то раструбы Шутник и вылил содержимое двух фляг. 
Взяв третью, он подполз к Фрицу, подождал, когда тот в очередной раз повернется,
 и, изловчившись, вылил содержимое третьей фляги в одну из складок пончо. Потом 
он вернул фляги на место. И все это проделал почти бесшумно. Затем довольный 
вернулся на свой пост.

— Ну как, удалось? — нетерпеливо спросил его напарник.

— Удалось! — ответил, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, парень.

— Представляю, что будет с доном Пармесаном, когда он проснется, — сказал его 
товарищ.

— Он никогда, бедняга, не догадается, как они выбрались из бутылок. И еще 
кое-кто поломает над этим свою бедную голову.

— Ты это о ком?

— О Федерико, слуге ученого.

— Вот его ты зря в это историю втянул, он славный и храбрый парень.

— Не только славный и храбрый, но и с юмором. Я думаю, он не станет на меня 
обижаться из-за безобидной шутки.

— Сколько должно пройти времени до того, как пиявки присосутся к их телам?

— Кто знает! Я же не врач, и мне никогда никто пиявок не ставил. Думаю, может, 
час пройдет, может, больше Уже светает, так что, как только в лагере поднимется 
суматоха, мы сразу это увидим.

— Но мы должны разбудить всех еще до рассвета.

— Совсем не обязательно это делать. Я упросил Отца-Ягуара позволить людям на 
этот раз поспать подольше

Начало светать, в утренних сумерках уже проступил горизонт, и они ушли со 
своего поста, потому что их вахта была в эту ночь последней. Оба залегли 
неподалеку от жертв своей ночной забавы, внимательно за ними наблюдая.

Между тем пиявки прошли дистанцию, отделяющую их от тел хирурга и слуги ученого.
 И тот и другой спали крепко, но все же сквозь сон начали ощущать какое-то 
беспокойство и стали ворочаться все чаще и чаще, бормоча при этом что-то 
сердитое. Так прошло еще несколько минут. Шутник сказал:

— Все, больше мы ждать не можем. Надо будить ребят, а то уже совсем светло 
стало.

И они стали поднимать спящих. Когда Отец-Ягуар увидел, что уже совсем светло, 
он чуть за голову не схватился: да, он разрешил сегодняшним утренним часовым 
разбудить народ попозже, но не настолько же поздно! Только он собрался было 
отругать их, как его остановил совершенно дикий вопль маленького ученого:

— Фриц! Что это у тебя на лице? — И уже тише, пораженный, он констатировал: — 
Боже мой! Да это же пиявки! Одна у тебя на щеке, по-латыни называемой «гена», 
еще две — на носу!

— Странно, а я ничего не чувствую, — пробормотал еще не совсем проснувшийся 
Фриц.

— Да вот же, на щеке! Ой, она тут не одна, их две! Надулись! — доктор с 
интересом стал рассматривать пиявок, забыв о Фрице.

А тот начинал приходить в себя. Медленно поднял руку, поднес ее к глазам и 
вдруг в ужасе закричал:

— Что это? Что это у меня на руке? Какая-то мерзкая черная груша к ней 
прилипла!

Действительно, пиявка, прилепившаяся к тыльной стороне ладони Фрица, напоминала 
по форме грушу. Он потряс рукой, но «груша» не отпадала.

Фриц поднес другую руку к своей щеке, ухватил присосавшуюся пиявку и с силой 
оторвал ее от себя. Естественно, с того места, где сидела пиявка, потекла кровь.


— Какая мерзость! — воскликнул Фриц по-немецки.

Аргентинцы поняли его без перевода. Они безудержно хохотали. Что поделаешь, эти 
добрые в общем ребята воспитывались не в аристократических салонах, им было 
невдомек, что не слишком-то прилично смеяться над зрелищем человеческого испуга 
и омерзения. А между тем Фриц обнаружил на себе еще двух пиявок — одну на шее, 
а другую за ухом. И тут проснулся дон Пармесан. Две пиявки сидели у него на 
коленях, но он не почувствовал этого и сразу же направился к Фрицу.

— Сеньор, — тоном врача, к которому на прием привели больного с запущенной 
болезнью, сказал дон Пармесан, — пиявки расположились у вас на лице, на шее и 
за ухом. Я сниму их. Будьте так добры, не нервничайте, ведите себя спокойно. Вы 
же знаете, что для меня это не представляет особого труда.

И он стал одну за другой отрывать пиявок, сидевших на Фрице. А тот, уже 
обретший душевное равновесие после шока, сказал ему смеясь:

— Дон Пармесан, вам и себя стоило бы прооперировать!

— Себя? — переспросил хирург удивленно. Он посмотрел на свои колени и 
воскликнул радостно: — Прекрасно! Они заползли ко мне из сапог! А я этого даже 
не почувствовал! Прекрасно! Одну минуточку, сеньор, сначала я все-таки с себя 
их сниму!

Это ему удалось легко, потому что пиявки уже насытились. Он взял их в руки, 
чтобы отправить обратно во фляги, и с удивлением констатировал:

— Пусты! Все три фляги пусты! Куда же делись мои пиявки?

Ответом ему был о