ался на усталость, 
если он и не обладал мастерством наездника, то, что называется, «держать удар» 
умел. Но когда пришло время слезать с лошади, он не смог этого сделать 
самостоятельно, от постоянной скованной позы в седле все мышцы доктора свело, и 
он напоминал теперь большого оловянного солдатика. Все испытывали к маленькому 
зоологу чувство жалости, но одновременно многих распирало изнутри и желание 
расхохотаться, самые рослые молодые парни, изо всех сил сдерживая смех, вынули 
ученого из седла и поставили на землю. Но стоять он не смог — тут же все такой 
же, в буквальном смысле слова, несгибаемый, он рухнул навзничь на землю, 
ударившись затылком. Но не больно, благо, что под ногами у них теперь был песок 
— они вступили в район пустыни.

Отец-Ягуар был искренне восхищен мужеством своего маленького соотечественника и 
с искренним участием спросил его:

— Ну почему же вы не сказали мне, что испытываете такие мучения? Мы бы ехали 
помедленнее.

— Благодарю вас, герр Хаммер, — ответил доктор Моргенштерн, с огромным трудом 
пытаясь перейти из лежачего положения в сидячее. — Благодаря этой скачке я 
сделал одно ценное для науки наблюдение: чем быстрее скачут наши лошади, тем 
меньше трясет всадников в седле. Кроме того, должен вам сообщить, что я взял на 
себя моральное обязательство не доставлять вам особых хлопот, поэтому 
жаловаться на что-либо с моей стороны — просто неприлично. И потом, я сгораю от 
нетерпения поскорее добраться до того места, где вы видели останки 
доисторической гигантской лягушки. Мои ноги, как вы, должно быть, заметили, 
сильно затекли, но, я думаю, скоро наступит улучшение, по-латыни «эмендатацио».

Улучшение наступило действительно довольно скоро, и даже без помощи дона 
Пармесана, на предложение услуг которого доктор Моргенштерн ответил решительным 
«нет».

Люди поужинали вяленым мясом и легли спать, а вот лошадям пришлось 
довольствоваться одной лишь водой, да и то в небольшом количестве, поскольку ее 
запасы были уже на исходе, а вокруг не росло ни травиночки. Спать легли рано, 
чтобы подняться с рассветом. И снова, едва забрезжило утро, они неслись по 
однообразному песчаному морю, которому, казалось, не будет ни конца, ни края… 
Но вот на горизонте выступила темная полоса. Отец-Ягуар, заметив ее, сказал:

— Вот там он и находится, этот источник Пиявок. Должно быть, человек, который 
обозвал его так, был чем-то сильно раздражен, но нам нечего об этом думать, 
главное, что там есть вода, а возле нее деревья, кусты, трава.

Отец-Ягуар хорошо знал, что говорил. Оказавшись в те времена в тех местах, 
напоминавших пустыню, можно было поневоле вспомнить Сахару, но там, где была 
вода, вы попадали в райский сад, ну, по крайней мере, в джунгли Бразилии. 
Кстати говоря, оазисы, поросшие буйной тропической растительностью, в Гран-Чако 
вовсе не редкость.

Именно таким оазисом, по форме напоминающим неправильный, но все-таки круг, и 
была территория вокруг источника Пиявок. Диаметр круга составлял несколько 
тысяч шагов, как это принято считать у путешественников. В центре оазиса было 
небольшое озерко с чистейшей водой, а источник, из которого оно наполнялось, 
бил из земли на краю леса. Прокладывая себе путь к озерку, вода вырыла в земле 
неглубокую канавку, в которую сваливались сухие листья, лепестки цветов, всякий 
другой лесной мусор. Это была прекрасная питательная среда для пиявок, они 
здесь водились действительно в несметном количестве. А вот в озерке не было ни 
одной пиявки, но зато много рыбы.

На ветвях деревьев, росших вдоль канавки, обитало такое множество певчих птиц, 
что их хор едва не заглушал голоса людей из экспедиции Отца-Ягуара, когда они 
вступили под своды благоухащих цветущих деревьев оазиса.

Все сразу бросились к озерку, стали взахлеб поглощать его необыкновенно вкусную 
воду, потом напоили лошадей. Точнее сказать, все, кроме одного человека — дона 
Пармесана, который был поглощен созерцанием суетливой деятельности обитательниц 
канавы — пиявок.

— Какая находка! — воскликнул он, оторвавшись, наконец, от этого зрелища и 
обращаясь к доктору Моргенштерну. — Здесь за какие-нибудь полчаса смогли бы 
полностью излечиться от лихорадки сотни человек, я полагаю. Доктор, почему же 
вы совсем не радуетесь такой большой удаче?

— Простите, но я почему-то не испытываю никакого восторга при виде пиявок, 
именуемых по-латыни «хирудо».

— Это только оттого, дорогой доктор, что вы подвержены предрассудкам так 
называемой цивилизации Вот если бы вы были современниками Адама и Евы, то вы 
поняли бы, какое это универсальное средство исцеления от всех болезней. Кстати, 
у меня такое впечатление, что на ваш язык и десны не помешало бы поставить штук 
двадцать-