его в Сент-Луисе, я решил воспользоваться его любезностью и собрался в 
путешествие. Пять дней спустя мы уже плыли по Эльбе к Северному морю.
По прибытии в Америку мы вдвоем углубились в непроходимые леса в низовьях 
Миссури, но потом мой товарищ был вынужден вернуться домой, тогда как я 
направился вверх по реке до Омаха-Сити, чтобы оттуда достичь Дикого Запада на 
поезде компании «Пасифик-Рейлвей».

Меня тянуло туда любопытство. Я бывал раньше в Скалистых горах, бродил по диким 
местам от истоков реки Фрейзер до ущелья Хилл-Гейт и от Северного парка
7
на юг до пустыни Мапими. Однако земли между Хилл-Гейт и Северным парком 
оставались мне совершенно неизвестными. Итак, я вознамерился обследовать место 
между сороковым и сорок шестым градусами северной широты, так как именно там 
находятся горы Титон и Уинд-Ривер, Южный каньон
8
и истоки рек Йеллоустон, Шошони и Колумбия.

До сих пор никто, кроме краснокожих и немногих бежавших от цивилизации 
трапперов, там не бывал, поэтому нет ничего удивительного в том, что меня 
тянуло туда. Меня манили тайны негостеприимных урочищ и каньонов, населенных, 
согласно индейским легендам, призраками и злыми духами.
Читателю, сидящему в удобном, уютном кресле, может показаться, что такое 
путешествие не бог весть какая трудность, однако вспомните, как долго и 
тщательно приходится готовиться к пешему путешествию, и представьте опасности, 
ожидающие одинокого вестмена, вооруженного только ружьем и надеждой на 
собственные силы. Но именно эти опасности манят и завораживают. Мышцы вестмена 
словно выкованы из железа, а сухожилия отлиты из стали, его тело готово к 
любому труду и напряжению, а ум ясен настолько, что в самую трудную и опасную 
минуту позволяет найти выход из самого, казалось бы, безвыходного положения. 
Поэтому вестмен предпочитает не оставаться надолго в цивилизованном мире, все 
его существо требует постоянных упражнений тела и духа. Он тоскует по дикой 
прерии и горным ущельям, где его на каждом шагу подстерегает смерть, и чем 
больше опасность, тем лучше он себя чувствует Опасность — его стихия, она 
придает ему уверенности и позволяет проверить на деле собственные силы.
У меня было все необходимое для такого путешествия. Все, кроме лошади, без 
которой никто не отваживается отправиться в эту мрачную и кровавую страну. 
Однако это обстоятельство не очень беспокоило меня. Старого мерина, дотащившего 
меня на своей спине до Омахи, я продал и сел в поезд в надежде, что в прерии 
сумею поймать резвого дикого мустанга и объездить его, как я уже иногда и 
поступал.
В те годы движение поездов только начиналось. Вдоль железнодорожного полотна 
работали еще люди, строили мосты, разъезды, укладывали рельсы и восстанавливали 
то, что было преднамеренно разрушено. То тут, то там, словно грибы после дождя, 
вырастали поселки или попросту палаточные лагеря, в которых жили рабочие. 
Индейцы считали, и не без оснований, строительство дороги посягательством на 
земли их отцов и часто совершали набеги, жгли, грабили и разрушали 
железнодорожное полотно.
Но были враги и опаснее краснокожих.
В цивилизованных восточных штатах, где начал утверждаться порядок, не 
оставалось места для людей, не желающих жить по закону, и весь этот сброд 
уходил в прерии. Собравшись в шайки, подонки общества, которые живут тем, что 
добывают грабежом, нападали на поселки рабочих и на поезда. Их называли 
рейлтраблерами, то есть «разрушителями рельсов», так как они обычно разбирали 
полотно, пускали под откос поезд, а затем добивали и грабили уцелевших 
пассажиров. Бандиты не знали жалости ни к кому, и им платили той же монетой. 
Рабочие с оружием в руках оберегали свой участок, и схваченного и уличенного 
рейлтраблера ждала верная смерть.
Итак, в одно прекрасное воскресенье я сел на поезд и выехал из Омахи. Никто из 
пассажиров не обратил на себя моего внимания, все они были обычными городскими 
жителями, впрочем, и я сам внешне ничем не отличался от них. Только на 
следующий день в Фремонте в вагон вошел человек, чей вид возбудил во мне 
сильнейшее любопытство. Он сел рядом со мной, так что я мог рассматривать его, 
сколько душе угодно. Увидев его, посторонний наблюдатель вряд ли сумел бы 
сдержать улыбку. Я давно привык к, мягко говоря, своеобразной внешности 
охотников и бродяг, но и то с трудом сохранил серьезность. Это был очень 
толстый коротышка, такой круглый, что его можно было бы катить, как бочонок. На 
нем трещал по швам бараний полушубок мехом наружу. То, что когда-то было мехом, 
вытерлось и почти исчезло, только кое-где на лысой коже полушубка торчали 
островки шерсти. Полушубок некогда был впору его владельцу, но со временем от 
снега и дождя, жары и холода настолько сел и уменьшился в размерах, что уже не 
застегивался на кругленьком брюшке, а рукава едва прикрывали локти. Под 
распахнутыми полами виднелись куртка красной фланели и кожаные штаны, когда-то, 
видимо, черные, а теперь отливающие всеми цветами радуги. Создавалось 
впечатление, что хозяин, как это обычно делают вестмены, использовал их в 
качестве полотенца, скатерти, салфетки и даже носового платка. Короткие штанины 
открывали посиневшие от холода голые щиколотки и пару грубых допотопных 
башмаков, чье будущее было туманно и непредсказуемо, зато трудное прошлое 
угадывалось с первого взгляда. Их подошвами, скроенными из толстой воловьей 
кожи и утыканными гвоздями, можно было раздавить крокодила. На голове толстяка 
торчком сидела шляпа с тульей в прорехах и такими же полями. Вместо пояса