возразил парень. — Я ругал их и говорил с ними, как будто они мои родичи, и 
все-таки ни доброе слово, ни непотребные речи не заставили их послушаться 
совета. Что-то пугает их в лесу в этот раз на заходе солнца, хозяин. Иначе 
жеребятам, которых я летом перегонял через лес, не годится так скверно 
обходиться с тем, кого им следовало бы признавать за своего друга.
— Ты сосчитал овец, Марк? — продолжал дед, повернувшись к внуку с менее суровым,
 но таким же властным выражением. — Твоя мать нуждается в каждом клочке шерсти, 
чтобы тебе и тебе подобным было чем прикрыться; ты же знаешь, дитя мое, что 
овец мало, а наши зимы скучны и холодны.
— Ткацкий станок моей матери никогда не останется без дела из-за моей 
беспечности, — самоуверенно отозвался мальчик, — но считай как угодно, а нельзя 
получить тридцать семь настригов, если овец всего тридцать шесть. Я потратил 
целый час в зарослях вереска и в кустах среди завалов на холме, разыскивая 
потерявшегося барана, и тем не менее — ни клочка шерсти, ни копыта, ни шкуры, 
ни рога, чтобы понять, что приключилось со скотиной.
— Ты потерял барана! Эта беспечность огорчит твою мать!
— Дедушка, я не зевал. Со времени последней охоты отару разрешили пасти в лесу, 
потому что за всю неделю никто не видел ни волка, ни медведя, хотя вся округа 
была настороже — от большой реки до других поселений колонии. Самым большим 
четвероногим, потерявшим шкуру во время облавы, был отощавший олень, а самая 
упорная битва разгорелась между вот этим диким Уитталом Рингом и сурком, 
который держал его на расстоянии вытянутой руки добрую часть второй половины 
дня.
— Может, то, что ты рассказываешь, — правда, но это не поможет найти то, что 
потеряно, и не пополнит численность скота твоей матери. Ты как следует осмотрел 
пустошь? Не так давно я видел, как скотина щипала траву в той стороне. Что ты 
вертишь в своих пальцах так бесполезно и бессмысленно, Уиттал?
— То, из чего сделали бы зимнее одеяло, будь этого достаточно! Шерсть! Притом 
шерсть, добытая из бедра старого барана по прозвищу Прямые Рога. Я еще забыл 
про ногу, которая дает самый длинный и грубый волос при стрижке.
— Это и вправду похоже на клок шерсти животного, которого недостает! — 
воскликнул второй мальчик. — Нет другой твари в отаре с такой жесткой и 
лохматой шерстью. Где ты нашел этот клок, Уиттал Ринг?
— Он рос на ветке с колючками. Странно видеть этот фрукт там, где должны бы 
созревать молодые сливы!
— Ладно, ладно, — прервал старик. — Ты зря и неразумно тратишь время на досужую 
болтовню. Иди, собирай свою отару, Марк. И ты, убогий, делай свое дело не с 
таким шумом, как имеешь обыкновение. Мы должны помнить, что голос дан человеку, 
во-первых, чтобы он мог вознести молитву благодарения и просить милости 
Господней, а во-вторых, чтобы поведать о благодати, которая дарована ему и 
которую его прямой долг попытаться разделить с другими. И еще, в-третьих, чтобы 
заявлять о своих естественных нуждах и склонностях.
С этим увещеванием, возможно, проистекавшим из тайного осознания Пуританином 
того, что он позволил мимолетному облаку эгоизма затемнить сияние его веры, 
собеседники расстались. Внук и работник направились к отаре и табуну, а старый 
Марк медленно продолжил свой путь к дому. Час наступления темноты был 
достаточно близок, и благоразумие требовало сделать приготовления, о которых мы 
упоминали. Впрочем, не было никакой необходимости особо поспешного возвращения 
ветерана в убежище для защиты его уютного и надежного жилища. Поэтому он не 
спеша продвигался вдоль тропы, иногда останавливаясь взглянуть на зрелище 
молодых злаков, которые начинали прорастать в ожидании наступающего года, и 
время от времени оглядывая окаймляющую линию горизонта, подобно человеку, 
имеющему привычку к чрезмерной и неослабной опеке.
Одна из этих многочисленных задержек обещала стать гораздо более долгой, чем 
обычно. Вместо того чтобы остановить свой сведущий глаз на посевах, старик, 
словно зачарованный, вперил взгляд в какой-то отдаленный и темный предмет. 
Казалось, сомнение и неуверенность на долгие минуты смешались в его взоре. Но 
затем всякое колебание явно покинуло его, ибо губы старика разомкнулись, и он 
проговорил вслух, вероятно неосознанно обращаясь к самому себе:
— Это не обман зрения, а живое и осязаемое создание Божье. Много дней прошло с 
тех пор, как такое видели в этой долине. Но либо мои глаза решительно 
обманывают меня, либо там едет человек, готовый просить гостеприимства, а может 
быть, христианского и братского приобщения к вере.

Зрение пожилого эмигранта не обмануло его. Человек, выглядевший путником, 
утомленным и измотанным долгой дорогой, действительно выехал из лесу в том 
месте, где тропа, которую легче было заметить по зарубкам на деревьях, стоявших 
вдоль пути, чем по каким-то приметам на земле, вела к расчищенному участку. 
Продвижение незнакомца сперва было таким медленным, что внушало мысль о 
чрезмерной и непонятной осторожности. Дорога, по которой он, должно быть, ехал 
вслепую, не только далекая, но и трудная, либо ночь, определенно заставшая его 
в лесу, вели к одному из дальних поселений, расположенных близ плодородных 
берегов Коннектикута. Мало кто следовал вдоль его извилистого русла, кроме тех, 
у кого были неотложные дела или нерядовая встреча на почве религиозной дружбы с 
владельцами долины Виш-Тон-Виш, как, в память о первой птице, увиденной 
эмигрантами
42
, была названа долина Хиткоутов.

Когда всадник стал хорошо виден, всякое сомнение или подозрение, которое путник