которая, отдыхая от дневных трудов, сидела рядом с Бурдоном. Беседуя о том, как 
хорошо жить в таком красивом месте, Бурдон, говоривший от всего сердца, 
вкладывал в свои слова присущую молодости горячность, и это доставляло Марджери 
особое удовольствие. Молодой человек мог часами разглагольствовать о пчелах, да 
так, что любой заслушался бы; и Марджери нравилось слушать его рассказы о 
приключениях при работе с этими крошечными созданиями, об его успехах, неудачах 
и путешествиях.
— Но неужели, живя здесь, на прогалинах, вы не страдаете подчас от одиночества, 
если случается, что вам в течение целого лета не с кем обмолвиться и словом? — 
спросила Марджери и тут же до корней волос залилась краской смущения, 
спохватившись, что ее вопрос может быть истолкован как несовместимое с женской 
скромностью желание направить разговор в другую сторону — на тему о том, каким 
образом Бурдон может в будущем избежать одиночества.
— До сих спор я его не ощущал, — ответил Бурдон с прямодушием, сразу развеявшим 
все сомнения его собеседницы, — а вот за будущее не поручусь. После того как 
сейчас вокруг меня столько людей, некоторые из них могут стать и впредь 
необходимыми. Заметьте — я говорю «некоторые» из моих нынешних гостей, а не все.
 Будь у меня право выбора, прелестная Марджери, я бы в нашей компании сумел 
найти все, что только может пожелать себе человек, и даже более того. И я бы не 
стал забивать себе голову мыслью о том, чтобы отправиться в Детройт за 
товарищем, а отыскал его много ближе.
Марджери покраснела и потупилась, но вскоре подняла глаза на бортника и 
наградила его благодарной и счастливой улыбкой. К этому времени она уже 
привыкла к подобным высказываниям Бурдона и научилась с полуслова понимать 
намеки любимого, хотя он неизменно облекал их, как и на этот раз, в туманную 
форму. Они, как это обычно бывает в подобной ситуации, повергали Марджери в 
серьезные раздумья, и последние, отражаясь на мягком личике девушки, 
увеличивали обаяние ее женских чар, под власть которых все более и более 
подпадал наш молодой человек. В этой любовной игре, однако, одной стороной 
руководила мужская прямота, а второй — девичья непосредственность. Только одно 
мешало Бурдону просить Марджери стать его женой — неуверенность в себе, эта 
неизменная спутница настоящей любви. Марджери в свою очередь иногда испытывала 
серьезные сомнения, не веря, что достойный человек может захотеть связать себя, 
а следовательно, и всю свою судьбу с семейством, опустившимся в этой стране так 
низко, что дальше уж и некуда, разве что вообще потерять человеческий облик. Не 
переставая мучиться сомнениями и колебаниями, неизбежными при подобных 
обстоятельствах, молодые люди, разумеется, все больше влюблялись друг в друга. 
Бортник, как и подобает его полу, проявлял подчеркнутое внимание к Марджери, ее 
же с головой выдавали робкие взгляды, которые она бросала в сторону Бурдона, 
приступы задумчивости, краска смущения, то и дело заливавшая ее щеки, а главное 
— необычайная нежность, отличавшая поведение девушки и преобразившая буквально 
всю ее.
В таком духе текла неторопливая, мирная беседа сидящей бок о бок влюбленной 
пары, изредка прерывавшаяся по той причине, что он или она то погружались в 
собственные раздумья, то на крыльях мечты уносились куда-то вдаль; в один из 
таких моментов Бурдон, случайно оглянувшись, обнаружил, что Питер наблюдает за 
ними с непонятным, но крайне напряженным выражением лица, которое он уже имел 
случай неоднократно видеть у Оноа и которое всякий раз вызывало у бортника 
странное переплетение различных чувств — сомнений, любопытства и 
настороженности.
В этом обществе, где господствовали простые нравы, спать ложились рано, и в 
урочный час все отошли ко сну. Женщины отправились в шэнти, а мужчины раскинули 
звериные шкуры на вольном воздухе. После того как шэнти окружили стенами, 
Бурдон каждый вечер зазывал Хайфа в образовавшийся двор, где пес мог бегать в 
свое удовольствие, тогда как раньше его запирали в конуру, опасаясь, как бы он 
не пошел по следу оленя или не схватился с медведем в отсутствие своего хозяина.
 Теперь же мастиф, который был не в состоянии преодолеть прыжком слишком 
высокие для него стены, вволю резвился на пользу своему здоровью, а кроме того, 
выполнял роль сверхбдительного часового, предупреждающего о любых опасностях. 
Сегодня вечером, однако, собаки близ дома не оказалось, ни на свист, ни на зов 
Бурдона она не явилась, и в конце концов бортник был вынужден запереть входную 
дверь, оставив Хайфа снаружи, а сам отыскал шкуру, на которой спал, и вскоре 
заснул.
В полночь он почувствовал чью-то руку на своем плече. Это капрал старался его 
растолкать. Бурдон моментально вскочил на ноги и схватился за ружье.
— Слышал, Бурдон? — спросил капрал чуть ли не шепотом.
— Слышал? Что именно? Я спал как убитый, словно пчела зимой.
— Рожок! Рожок трубил дважды, вскоре, думаю, протрубит еще!
— Рожок висел у двери шэнти, раковина — тоже, нетрудно проверить, там ли они 
еще.
Для этого требовалось всего лишь обогнуть стены дома, чтобы оказаться на 
противоположной его стороне. Там Бурдон и капрал удостоверились в наличии вещей,
 нащупав их, и в этот миг в ворота ударилось нечто тяжелое, как если бы ктото 
проверял их на прочность. Толчки повторились еще несколько раз, причем с такой 
силой, что казалось, еще немного — и бревна не выдержат. Оба мужчины поспешно 
пробежали те несколько шагов, что отделяли дверь шэнти от ворот, и убедились, 
что нарушителем спокойствия являлся мастиф, пытавшийся войти внутрь. Бортник 
впустил собаку, которую отучили лаять, хотя это крупное сильное животное и без 
того предпочитало полагаться на свои силы, а не сотрясать звуками воздух. 
Могучие псы этой породы редко страдают шумливостью, этим пороком грубиянов как