Питер уже снял много скальпов.
— То, что я услышал от тебя, Питер, ужасно, лучше бы ты этого не рассказывал. 
Мне и раньше говорили о тебе нечто подобное. Но, после того как я оказался с 
тобой под одной крышей и мы вместе ели, пили, спали и ходили, я не то что 
вознадеялся, но даже уверовал, что это неправда.
— Это правда. У меня одно желание — извести всех бледнолицых. Сделать это 
необходимо, иначе они изведут всех индеев. Выбора нет. Или наш народ погибнет, 
или ваш. Я краснокожий. Мое сердце подсказывает мне, что умереть должны 
бледнолицые. Это они, а не краснокожие, живут на чужих землях. Они виноваты, мы 
правы. Но, Бурдон, у меня среди бледнолицых есть друзья, а с друзей не принято 
снимать скальп. Я не понимаю той веры, что велит возлюбить врагов своих и 
делать добро тем, кто чинит тебе зло, это странная вера. Я бедный индей и не 
знаю, что и думать о такой вере! И не буду знать, пока собственными глазами не 
увижу кого-нибудь, кто так поступает. А вот друзей надо любить, это справедливо.
 Твоя скво мне как родная дочь. Я зову ее дочкой, и ей это известно, а язык мой 
не раздвоен, как у змеи. Он говорит только то, что я думаю. Было время, я и 
твою молодую скво собирался оскальпировать, потому что она бледнолицая скво и 
может произвести на свет бледнолицых детей. А сейчас я не хочу ее скальпа, моя 
рука никогда не нанесет ей вреда. Моя мудрость поможет ей уйти из рук 
краснокожих, которые желают получить ее скальп. И тебе тоже поможет. Ты ее муж, 
ты великий колдун, повелевающий пчелами, и рука моя не поднимется причинить 
тебе зло. Открой уши пошире, пусть они вместят большую правду, что я поведаю 
тебе.
И Питер рассказал, как пытался выгородить Бурдона и Марджери и тем 
споспешествовать их уходу в селения белых и как его усилия потерпели полный 
крах. Не скрыл он и того, что именно его, Питера, деятельность на протяжении 
всей , жизни так распалила индейцев, что теперь он и сам не в состоянии 
остудить их воинственный пыл. Короче говоря, он как на духу выложил Бурдону все,
 что происходило на Совете — читателю это уже известно, — и в заключение 
изложил свой план спасения Бурдона и Марджери от гибели, которую он совсем 
недавно с такой радостью предвкушал. Питер не стал также замалчивать одно 
обстоятельство, наполнившее Бурдона таким ужасом и отвращением к собеседнику, с 
величайшим хладнокровием рассуждающему на эту тему, что разговор грозил 
прерваться, поставив этим исход всей затеи в зависимость только от силового 
решения, которое, разумеется, означало бы гибель для всех белых. Дело в том, 
что Питер по простоте душевной дал понять, что печется о спасении лишь Бурдона 
и Марджери, спутникам же их по-прежнему желает смерти, ничуть не отличаясь этим 
от прочих индейцев.



ГЛАВА XXIV


Был женщиной рожден ты и пришел,
О Святый, в этот мир греха и тьмы
Не в грозном всемогущем одеянье;
Блеск молний не сверкал
Над страдною тропой,
И гневом не пылал перед тобой твой путь.
Но, ясли грубые найдя,
Безгрешное дитя
Твоя святая дева-мать
Там уложила спать.

Итак, Питер деловито, ничего не утаивая, изложил свои соображения по поводу 
предстоящей операции Бурдону, который почувствовал, что у него кровь стынет в 
жилах от ужаса, хотя лично ему она ничем не угрожала. Оценив по достоинству 
после всех речей фанатичного дикаря его непритворное желание спасти самого 
Бурдона и Марджери, а искренность Питера не могла вызывать сомнений после его 
кровожадных заявлений, изложенных с ледяным спокойствием, Бурдон все же не мог 
себе представить, каким образом он со своей очаровательной женой смогут 
вырваться из окружения краснокожих врагов. Мысль о том, что он попытается 
спасти жизнь себе и Марджери, бросив на произвол судьбы товарищей, была ему 
невыносима. За все годы бортничества, полные приключений и риска, Бурдон ни 
разу не ощущал угрозу смерти столь близко от себя и не был этим так подавлен.
И тем не менее наш герой не утратил мужества. Он с первых же слов Питера понял, 
сколь велика нависшая над ними опасность, отчетливо представил себе, какая 
страшная участь уготована им, если они действительно попадут в руки воинов, 
старающихся превзойти друг друга в изобретении изощреннейших пыток для 
бледнолицых, и все же, не переставая ужасаться в душе, со стоическим 
спокойствием, делающим ему честь, выслушал великого вождя до конца.
А Питер говорил так, что и без того страшная перспектива становилась еще 
страшнее. Правдивая, предельно откровенная, деловитая, если можно так 
выразиться в данном случае, манера изложения придавала его рассказу чуть ли не 
графическую выразительность. Сочтя свою задачу выполненной, таинственный вождь 
с достоинством поднялся и направился к рощице, где миссионер и капрал, лежа на 
траве, строили предположения, что в ближайшем будущем предпримут собравшиеся 
поблизости отряды краснокожих. Но при виде приближающегося Питера одержимый 
своей идеей священник стал сетовать на то, что так и не сумел уговорить