— Знаю слишком много, потому туда не ходить. Там Воронье Перо и потаватоми. 
Лучше не ходить рядом, когда их глаза открыты. Возьму их сонными. С такими 
индеями так лучше. Поймаю как-нибудь. Твое ухо сейчас открыто, Бурдон?
— Широко открыто, мой друг, что ты хочешь нашептать в него?
— Питер явится, смотри на него во все глаза. Если он в мыслях и говорит мало, 
то когда заговорит, не обращай на его слова внимания. А если он улыбается и 
тебе большой друг, сними с него скальп.
— О чем ты, чиппева? Питер мой друг, живет в моем доме, ест мой хлеб, как я 
могу? Одна и та же рука касается его и меня.
— Что лучше — его скальп или твой? Если он, когда придет, очень тебе большой 
друг, значит, чей-то скальп снимут — или его, или твой. Да, да, именно так. Я 
знаю индея лучше, чем ты, Бурдон. Ты хороший бортник, но индей ты плохой. 
Каждый идет своим путем, у индея тоже своя дорога. Питер, когда приходить домой,
 много-много смеяться и очень большой тебе друг, значит, хочет иметь твой 
скальп. А если не улыбаться, не очень большой тебе друг, а смотреть в землю и 
все думать, думать, думать, значит, не желать тебе вреда, а стараться вызволить 
из рук вождей. Вот и все.
И Быстрокрылый Голубь спокойно удалился, оставив своего друга в мучительных 
размышлениях по поводу альтернативы — брать или не брать скальп! Бортник 
прекрасно понял все, что ему сообщил Быстрокрылый. Бурдон не сомневался, что 
чиппева с помощью одному ему ведомых способов узнает все, что происходит вокруг 
него на прогалинах, и был абсолютно уверен в искренности и доброжелательности 
индейца. Краснокожий долго помнит обиду, но и благодеяние не забывает никогда. 
Этим он выгодно отличается от подавляющего большинства бледнолицых, вытесняющих 
его расу, которые всегда помнят причиненное им зло, а вот оказанные им добрые 
деяния, как правило, забывают.
Бурдону было совершенно ясно, что Быстрокрылый Голубь предвидит наступление 
кризиса в ближайшие дни. Речь друга и все его поведение не произвели бы на 
бортника столь сильного впечатления, будь он человеком одиноким, ни с кем не 
связанным, а потому довольно равнодушным к опасностям жизни в приграничье, 
каким был при первой встрече с чиппева. Но ныне все изменилось. Сейчас он был 
способен думать только о Марджери и ее благополучии, а раз о Марджери, то 
опосредованно и о Долли с ее мужем. Ошибиться в намерениях Быстрокрылого Голубя 
было невозможно. Он предупреждал о нависшей над ними опасности, которая была 
связана с поведением Питера. Слова индейца об улыбчивом или скучливом выражении 
лица у таинственного вождя также были недвусмысленны; значит, следовало 
внимательно наблюдать за индейцем и в зависимости от увиденного решить, как 
быть дальше — бить тревогу или успокоиться.
Бурдону не пришлось долго терзаться сомнениями. Не прошло и получаса после 
ухода Быстрокрылого Голубя, как на тропе к Медовому замку показался Питер. Еще 
издалека наш герой увидел, что тот мрачен и погружен в свои мысли. Чем ближе он 
подходил к дому, тем очевиднее это становилось, так что бросилось в глаза не 
только бортнику, но и прочим его обитателям. Одной из первых эту перемену в 
настроении Питера заметила Марджери, хотя бортник ей ничего не говорил, а 
заметив, отреагировала на нее по-своему, преодолев обычную для молодых жен 
застенчивость, которая при иных обстоятельствах могла бы заставить ее вести 
себя более сдержанно. Когда Питер остановился у ручья, чтобы испить воды, 
Марджери приблизилась к нему, причем первой из всех, и обратилась со словами 
привета.
— У вас усталый вид, — сказала Марджери.
Голос ее звучал робко, держалась она несмело, но на лице ее было написано 
неподдельное сочувствие. Да и подошла она не с пустыми руками. Перед собой 
Марджери держала блюдо с ароматным излюбленным кушанием обитателей лесов — 
мясом, тушенным в собственном соку, с несколькими гарнирами, приготовленными по 
рецептам цивилизованной кухни.
— И не только усталый, но — позволю себе сказать — расстроенный, — добавила 
Марджери, ставя блюдо на примитивный столик, установленный в этом месте для 
удобства тех, кто не привык к трапезам в определенные часы. — Ешьте, пожалуйста,
 — промолвила Марджери. — Я сама приготовила эту еду так, как вам нравится.
Индеец внимательно посмотрел на смущенную прелестную девушку, которая так 
старалась угодить его вкусу, и помрачнел еще больше. Усталый и голодный, он 
некоторое время жевал молча, если не считать немногословных изъявлений 
благодарности. Утолив голод, он отодвинул блюдо с остатками еды, и Марджери, 
старавшаяся предугадать каждое его желание, уже было собралась унести блюдо, но 
Питер пальцем поманил ее к себе, давая понять, что хочет что-то сообщить. 
Марджери безропотно повиновалась, хотя личико ее вспыхнуло всеми красками 
закатного неба. Но между этими двумя людьми установились настолько 
доброжелательные и доверительные отношения, что Марджери приблизилась к Питеру 
так же спокойно, как если бы он был ее отцом.
— Скажи, молодая скво, колдун сделать, как я велел, а? — спросил Питер, слегка 
улыбнувшись, впервые после своего возвращения.
— Кого вы имеете в виду под колдуном? — спросила новобрачная, зардевшись от 
непонятного ей самой смущения.
— Обоих. Один колдун говорить свою молитву. Другой брать молодую скво за руку и 
вести в свой вигвам. Вот я о чем.
— Нас с Бурдоном обвенчали, — ответила Марджери, опуская глаза долу, — если вас 
интересует это. Надеюсь, Питер, вы думаете, что у меня будет хороший муж?
— Тоже надеюсь, хотя никогда никто ничего не знать до поры до времени. Сначала 
все хорошо, индей хороший, и скво хорошая. Но это как погода. То идет дождь, то 
дует ветер, то светит солнце. Так с индеем, так и с бледнолицым. Без разницы.