маловероятной, плохо обоснованной фактами, даже смехотворной, — и он уже не 
видит и не слышит ничего, кроме того, что идет на пользу его теории; истиной 
считает лишь то, что, по его мнению, полностью совпадает с его истиной, — одним 
словом, не воспринимает своим сознанием никаких явлений, которые бы 
противоречили его личному ходу рассуждений. И предположения пастора Аминь, 
этого простодушного энтузиаста, относительно предков американских индейцев 
отнюдь не являются исключением из этого правила. Так появляются на свет и 
подпитываются все теории. Миссионер где-то вычитал, что потерянными племенами 
Израиля могут быть и североамериканские индейцы, и, одержимый этой мыслью, 
подгонял в поддержку своей теории все, что попадало в поле его зрения. С таким 
же успехом можно предположить, что потомками древних евреев являются все 
языческие племена, рассеянные по земле, но это не приходило в голову нашему 
милому пастору просто потому, что не соответствовало направлению его 
размышлений.
Так обстояло дело и с капралом. Если отвага и прочие воинские доблести 
проявлялись непривычным для него образом, он ни отвагой, ни воинскими 
доблестями их не признавал. Каждая добродетель обладает особым соответствующим 
обрамлением, зависящим от господствующей в данном обществе морали, а не от 
абстрактных понятий добра и зла, ниспосылаемых свыше. Последними 
руководствуются лишь узколобые тщеславные догматики.
Трое знакомых нам белых на обратном пути к «гарнизону» продолжали беседовать 
примерно в том же духе, в каком велся воспроизведенный нами диалог. Ни у 
пастора Аминь, ни у капрала не появилось никаких злых предчувствий, хотя оба 
они присутствовали, один — как участник, второй — как зритель, при весьма 
замечательном событии. Оно, несомненно, не вызвало у них ни удивления, ни 
опасений в значительной мере потому, что оба слышали о намерении Питера 
встретиться со многими вождями, поэтому столь представительное собрание не 
явилось для них полной неожиданностью. Да и сама непринужденность, с которой 
загадочный вождь ввел миссионера в круг, служила лишним доказательством того, 
что он не собирается ничего скрывать; даже Бурдон признал, когда речь зашла о 
сегодняшней встрече, что это обстоятельство решительно подтверждает отсутствие 
у Питера злого умысла. И все же бортника продолжали точить сомнения; более 
всего на свете ему хотелось, чтобы все обитатели Медового замка, и в первую 
очередь, Цветик находились в каком-нибудь цивилизованном селении, где бы им 
ничто не угрожало.
Они благополучно достигли «гарнизона». У ворот стоял на страже Склад Виски, 
совершенно трезвый, скорее поневоле, чем по собственному желанию; в этом 
отношении жизнь на прогалинах мало чем отличается от плавания на корабле с 
иссякшим запасом спиртного. Склад Виски знал, что несколько человек покинули 
ночью дом, но удивился, узнав, что в их числе был и Питер. Через ворота он не 
проходил, в этом часовой не сомневался, но тогда естественно возникал вопрос, 
как он оказался снаружи. Можно было, правда, перелезть через стену, но это 
требовало таких больших усилий, сопряженных с шумом, который выдал бы Питера с 
головой, что навряд ли загадочный вождь с его величественными и спокойными 
манерами воспользовался бы таким способом ухода из крепости.
А вот чиппева, сообщил Гершом, возвратился за несколько минут до них; услышав 
это, бортник немедленно поспешил в помещение взглянуть на своего верного друга. 
Тот, прежде чем лечь отдохнуть, снимал с себя все снаряжение.
— Значит, чиппева, ты пришел обратно, так-то! — воскликнул Бурдон. — Здесь 
собралось такое множество твоих собратьев, что я никак не рассчитывал тебя 
увидеть раньше, чем через два-три дня.
— Тогда ты не хотеть кушать, а? Как вы все кушать, если охотник не делает свою 
работу, а? Скво, скажем, не варит еду, вы не довольны, а? Так и охотник, не 
убивать дичь, все недовольны.
— Это верно. И все же, тут так много людей твоего народа, что я подумал, ты 
можешь захотеть побыть с ними денек-другой.
— Как тебе знать, сколько здесь краснокожих, а? Видеть их, считать их?
— Я видел человек пятьдесят, можно сказать, что столько насчитал. Но они все 
вожди, значит, каждый привел с собой довольно много воинов, и все они 
поблизости. Я верно говорю, Быстрокрылый Голубь?
— Допустим, не знаю, а значит, не могу сказать. Быстрокрылый Голубь говорить 
лишь то, что знает.
— Бывает, что индей предполагает и подходит к истине так же близко, как белый, 
который видел все своими глазами.
Быстрокрылый не ответил, но по его поведению Бурдону показалось, что у него 
есть что-то на уме, притом важное, что он хотел бы сообщить.
— Сдается мне, чиппева, что ты не прочь рассказать мне кое-что очень для меня 
интересное.
— Ты чего здесь сидеть, а? — резко спросил индеец. — Меду набрал много, теперь 
пора домой. Охоту кончил — всегда лучше идти домой. Дома хорошо, когда охотник 
устал.
— Мой дом здесь, на прогалинах, Быстрокрылый Голубь. А в селениях у меня нет ни 
вигвама, ни скво, голову приклонить негде, вот я и брожу бесцельно между 
фермами на реке Детройт. Мне это место по душе, если только твои краснокожие 
собратья оставят меня в покое.
— Это место плохое для бледнолицего, как раз сейчас плохое. Лучше идти домой, 
чем оставаться на прогалинах. Если короткого пути на Детройт не знаешь, я 
покажу. Лучше уходи, и поскорее; и уходи один, так лучше. Когда спешишь, скво 
мешает.
При последних словах индейца у Бурдона резко изменилось выражение лица, но в