Ее
жестокость не знала пощады. оскорбления так и сыпались  на  бедняг,  горькая
участь  которых  должна  бы,  казалось,  вызывать  в  людях  святое  чувство
сострадания.
   Потом под палящими лучами жаркого солнца, от которого трескались губы  и,
словно кипящий котел, дымилось мокрое платье, пленников стали  размещать  по
шаландам. Когда последние были битком набиты,  мрачный  караван  тронулся  в
путь и скоро подплыл к крейсеру "Каледония", стоявшему под парами на рейде.
   Наконец-то можно будет хоть немного  отдохнуть,  растянуться  где-нибудь,
поспать, избавиться от голода и от оскорблений конвоиров.
   Не тут-то было! Опять нумерование, опять перекличка, опять "куча мала"  в
бронированной башне, без воздуха,  без  света,  где  виднеются  лишь  смутно
вырисовывающиеся жерла пушек, нацеленных на живую массу людей.
   Протяжно завыла сирена, заскрипела  якорная  цепь,  раздалось  монотонное
сопенье  винта.  Началась  килевая   и   боковая   качка,   эти   неизбежные
предшественники морской болезни.
   "Каледония" со скоростью  акулы  неслась  по  волнам  бурного  Индийского
океана; буры, заключенные в башне, рыдали, как  дети.  Этим  простым  людям,
никогда не видавшим моря, казалось, что  их  навсегда  отрывают  от  род-ной
земли и осуждают на вечное изгнание. А "Каледония", немилосердно  дымя,  все
плыла и плыла, разрезая волны и пожирая милю за милей. Она держала  курс  на
Саймонстаун - морской форт в восьми лье к югу от Кейптауна.
   От Дурбана до Саймонстауна  тысяча  четыреста  километров.  Сорок  восемь
часов пути, быть может, еще более тяжкого, чем переезд по железной дороге.
   По прибытии крейсера на рейд пленных разместили на  четырех  понтонах*  ,
стоявших на якоре в трех милях от берега А  разгруженная  "Каледония"  снова
взяла курс на Дурбан.
   Сорви-голова и шестьдесят других  пленных  буров  были  интернированы  на
понтоне "Террор"*.
   Настоящий ад было это судно, необыкновенно метко названное. Войдите --  и
вам покажется, что вы в больнице, но в больнице,  где  нет  ни  сиделок,  ни
докторов, ни лекарств.
   Грязная клетка, до отказа набитая людьми.  Их  тела  покрыты  ранами,  по
которым ползают насекомые. Прибавьте к этому невыносимую  жару,  от  которой
можно сойти с ума, и питание, отпускаемое лишь в количестве, необходимом для
"поддержания жизни". Прелестная формула, изобретенная англичанами.  Под  ней
подразумевается паек, достаточный только для того, чтобы  не  дать  пленнику
умереть с голоду.
   Как это экономно! И другое преимущество: ослабевшие  от  голода  люди  не
могли бежать. Они мерли, как  му-хи.  "Тем  хуже  для  них!"  Похороны  были
недолгими. От-крывали орудийный люк и, недолго думая, бросали тело в  залив,
воды которого кишели акулами.
   "Тем лучше для акул", - смеялись англичане,
   Уже через сутки Сорви-голова почувствовал, что не в силах больше  терпеть
грубого обращения, голода,  вшей,  жалкого  вида  товарищей  по  заключению,
ослабевших, безжизненных, похожих скорее на  призраков,  чем  на  людей.  Он
твердо решил покончить со всем этим. Утонуть, быть расстрелянным,  съеденным
акулами - и то лучше, чем это медленное и мучительное умирание.
   Он поделился своим планом с некоторыми больными товарищами. Однако те  не
решились одобрить его. План Жана показался им слишком рискованным.  "Террор"
стоял на якоре посередине залива в шесть миль  шириной.  Значит,  до  берега
было по крайней мере три мили.
   Хороший пловец и мог бы, пожалуй, доплыть, несмотря на акул, на часовых и
на сторожевые суда, всегда готовые погнаться за ним.  Но  как  проникнуть  в
Саймонстаун? В этом городе, представляющем собою одновременно военный  порт,
арсенал и судостроительную верфь, кажется, нет  такого  уголка,  который  не
охранялся бы со стороны моря.
   Но Сорви-голова не колебался. Будь что будет!  В  ближайшую  же  ночь  он
бежит.
   Товарищи отдали ему  веревку,  похищенную  где-то  одним  из  пленных,  у
которого в первые дни заключения не хватило решимости бежать,  а  теперь  не
было на это сил.
   Наступила ночь. В башне, едва освещенной двумя походными  фонарями,  было
темно.
   Сорви-голова разделся донага и ремнем  привязал  за  спину  свою  одежду:
штаны, куртку, шляпу, шерстяную фу-файку. Башмаки он не взял.
   Кабельтов, привязанный к одному из передних пушечных люков, свешивался до
самой поверхности моря. Стояла непроглядная тьма. Часовые,  полагавшиеся  на
слабость узников, а еще того больше на акул, заснули.
   Сорви-голова  простился  с  товарищами,  которые  окружили   его   и   не
переставали восхищаться его силой и отва-, гой. Он смело подошел  к  люку  и
взялся за кабельтов, чтобы соскользнуть вниз.
   - Who goes there*? - раздался  над  самой  его  головой  окрик  часового,
стоявшего на баке.
   Казалось бы, элементарное благоразумие должно было заставить Жана Грандье
вернуться в башню и переждать несколько минут.
   Куда там! Он с такой быстротой скользнул по стально-му тросу, что  содрал
кожу с ладоней, и при этом у него не вырвалось ни одного  крика,  стона  или
даже вздоха.
   Часовой услышал всплеск воды, но, подумав, что это резвятся акулы,  снова
задремал.
   Теплая, насыщенная солью вода, будто серная кислота.  обожгла  ободранные
руки беглеца.
   "Ничего,  соль  обеззараживает  раны",  -  п