все-таки отступила. И от Оцмара это  движение  не
укрылось.
   - Я отдал тебе все, чем владел, и ты  уже  уходишь?  -  проговорил  он  с
бесконечной печалью, но все так же без тени упрека.
   - Нет, нет! - пылко запротестовала она.  -  Просто...  просто  здесь  так
много диковинных вещей, которых я никогда не видела в своей стране...
   Ей было мучительно неловко за свою неуклюжую ложь.
   - Я отдал тебе все, - повторил он, и его голос зазвучал с такой полнотой,
словно над ним был купол Домского собора. - Но у  меня  осталось  еще  одно,
последнее, что я могу даровать тебе, - это моя любовь. Слушай!
   Он вскинул руки,  словно  указывая  на  жемчужные  раковины,  в  какой-то
неуловимой последовательности расположенные друг под другом по  обе  стороны
от изголовья огромной, как склеп,  постели.  Таира  в  растерянности  пожала
плечами, боясь снова солгать, - и тут она действительно услышала.
   Это был чистый, прозрачный звук, словно  игрушечный  олененок  цокнул  по
топкому серебру кукольным копытцем. И еще. И еще. Звуки  накладывались  друг
на друга, но не сливались; рассыпались трелями - замирали на миг, чтобы дать
прозвучать тишине, они были слишком звонкими, чтобы быть рожденными водой, и
точно, Таира пригляделась и чуть  не  ахнула:  по  трепещущим  металлическим
чашам прыгали капельки, отливающие зеркальными бликами.
   Ртуть. Самородная ртуть.  Сколько  же  времени  провел  этот  всевластный
мечтатель,  пока  самым  примитивным  способом  проб   и   ошибок   подобрал
бесхитростную, как песня менестреля, мелодию? Ему что,  никакой  сибилло  не
сказал, что открытая ртуть - это самоубийство?
   - Ты слышишь музыку, которая не снилась ни единому человеку  под  солнцем
Тихри, - жарко шептал Оцмар.
   Да уж. И под земным солнышком - тоже.
   - Сколько бессонных часов я придумывал все, что сейчас подарю тебе! -  не
смолкал его завораживающий голос. - Я усыплю твою дорогу  голубыми  звездами
их не видел ни один смертный, они светят только  уже  умершим  в  том  краю,
который оставило солнце...
   Ну да, они с  этим  умельцем  Кадьяном  наверняка  изобрели  какой-нибудь
радиоактивный состав, светящийся в темноте. Прелестно!
   - Я истолку горное стекло, смешаю его с медом и разноцветной росой, чтобы
напоить тебя...
   Садист. Битое стекло - это как раз то, чего ей не хватало в чашечку  чая.
Ну что за человек - что ни слово, то ровно  половина  восторга,  а  половина
жути.
   - Я покрою твое тело солнечной золотой пылью, не коснувшись тебя...
   А вот этот длинный узкий ларец, напоминающий коробку для  большой  куклы,
давно привлекал ее внимание. Оцмар нагнулся, раскрыл его и  очень  осторожно
поднял  со  дна  что-то  живое,  трепещущее,  разбрызгивающее  действительно
солнечные блики... Да что же это? Если бы не плескучий непрестанный  трепет,
то она приняла бы это за махровое  полотенце...  Как  завороженная,  она  на
цыпочках двинулась вперед, к этому шафранному чуду.
   - Сбрось свое рабское покрывало, делла-уэлла, чтобы  тысячи  светлячковых
крыльев  отдали  свою  золотую   пыльцу   твоему   несказанно   прекрасному,
неприкасаемому телу...
   Теперь она поняла, что это. Пушистые янтарные мотыльки были  приклеены  к
длинному полотнищу заживо, И бесчисленное множество крошечных  крылышек  еще
трепетало в бессильной попытке избежать медленного и мучительного умирания.
   - Протяни  хотя  бы  руки,  делла-уэлла,  -  голос  умолял,  завораживал,
подчинял, - и ты испытаешь дуновение нежности,  которой  не  знала  ни  одна
женщина мира!
   Нежности? Она вскинула  ресницы  и  словно  впервые  увидела  неотвратимо
приближающееся, чуть запрокинутое лицо. Его ярость, его жадность казались ей
недавно безумными. Но сейчас она поняла, что по-настоящему сумасшедшей  была
эта нежность, безысходная, как смертная  мука.  Потому  что  такая  нежность
способна убить ради того, чтобы не причинить мимолетной боли.
   В своей короткой жизни ей то и дело приходилось  слушаться,  подчиняться,
делать что-то по указке и под  диктовку  -  неизбежности  школьных  лет.  Но
никогда она еще не  находилась  в  полной  и  безраздельной  власти  другого
человека, а тем более - безумца. Она вскинула руки, скорее от  брезгливости,
чем от страха - терпеть не могла насекомых, даже бабочек, - и тут щекочущая,
дрожащая поверхность коснулась ее кожи. Она взвизгнула и ринулась в сторону,
совершенно перестав ориентироваться во всем этом хаосе мебели, чаш и цветов;
комната вдруг стала гораздо меньше - в первую секунду ей  снова  показалось,
что сдвигаются стены, но затем она увидела,  что  от  настоящих  неподвижных
стен отделились какие-то ломаные полупрозрачные поверхности, и вот они-то  и
перемещаются, создавая  вокруг  нее  что-то  вроде  лабиринта,  одновременно
реального и эфемерного, точно компьютерное построение.
   - Сэнни, мой амулет, скорее! - крикнула она, оборачиваясь  к  тому  углу,
где стояло парчовое кресло. - Бросай!
   - Я отдала... его...  Рахихорду...  -  донесся  из  полумрака  сдавленный
голос, и Таира, вглядевшись, с ужасом увидела, что над  креслом,  в  котором
полулежала принцесса, медленно поднимаются, изгибаясь, не  то  змеи,  не  то
кольчатые стебли.
   - Держись!  -  крикнула  она  и  ринулась  на  помощь,  пытаясь  обогнуть
возникающие то тут, то там призрачные конструкции. Но они  теснились  на  ее
пути упрямо, словно по чьему-то расчету, и, чувствуя, что  вырваться  из  их
мерцающего хаоса - дело безнадежное, она поступила так, как  делала  всегда: