ледовать его примеру и не применять формальной индукции. Я предложила 
Чейзу просто закрыть глаза, сделать несколько глубоких вдохов и «снова 
отправиться к той сцене, которую ты видел, когда был с Норманом». В этот раз, 
когда восьмилетний Чейз рассказывал свою историю, я делала подробные записи.
      «Не помню звуков, но вижу это. Вижу лошадей, проходящих по долине. На них 
сидят люди с ружьями, к которым прикреплены штыки. Вижу себя, прячущимся за 
скалой. Я сижу на корточках. Я чувствую грусть, страх, гордость. Солдаты на 
лошадях за нас. Сейчас я стою на коленях позади скалы. Выжидаю.
      Все в дыму. Я не стреляю, я жду. Начал стрелять в неприятеля – у меня нет 
выбора. Я не нападаю, я защищаюсь. Всадники – белые, я – черный. Белые всадники 
на моей стороне. Слишком много чего происходит. Все смешалось. Я испугался до 
смерти. Он стреляет, попадает мне в кисть. Мне даже не больно. Все вокруг стало 
черным».
      Чейз говорил тихо. Фразы были прерывистыми, словно мысли и образы неслись 
с потоком сознания не всегда последовательно. Казалось, что он наблюдал за 
историей, разворачивающейся в его мозге, докладывая лишь о ее отдельных 
фрагментах. Он видел и чувствовал гораздо больше, чем мог описать. Иногда он 
останавливался, и в его рассказе возникали пробелы. Я попыталась стимулировать 
процесс вопросами: «Что ты испытываешь? Что произошло потом?» Без этих 
деликатных толчков он мог бы застрять на одном месте.
      Как и раньше, он вел свой рассказ детским голосом, но строил фразы как 
взрослый. Некоторые выражения поразили меня. В них попадались слова, далеко 
выходящие за пределы его привычного словаря.
      Чейз лежал на кровати, и его тело отражало напряженность тех сцен, 
которые врывались в его память. Он застывал, когда говорил об испуге. 
Рассказывая о том, как ему в руку попала пуля, Чейз напрягся и вдруг замолчал. 
Его тело расслабилось, когда он объявил, что «отключился». Тонкий язык тела 
привносил новое измерение в этот захватывающий рассказ.
      «А что ты испытываешь сейчас?» – поощрила я Чейза.
      «Сейчас я снова иду сражаться. У меня на руке повязка. Я вижу лошадей, 
тянущих пушку и поднимающих облако пыли. Пушка лежит на телеге с большими 
колесами, она привязана к ней толстым канатом. По дороге разгуливают куры. 
Сейчас перерыв между боями. Я думаю о том, насколько несчастен я оттого, что 
иду воевать. Я не знаю, во что меня втянули».
      После долгой паузы я спросила: «Что произошло потом?»
      «Я снова на поле боя, стреляю из пушки, стоящей на вершине холма. Тяну за 
веревку, и пушка стреляет. Однако я не заряжаю ее. Я не могу стрелять из ружья 
из-за раненой руки. Мне страшно палить из пушки. Сейчас я знаю, каково другим, 
когда в них попадают. Им тоже страшно».
      И снова Чейз делает паузу. Я спрашиваю: «Знаешь ли ты, почему воюешь?»
      «Я не знаю», – бормочет Чейз.
      Меня заинтересовали слова Чейза: «Я не знаю, во что меня втянули». И 
потому прошу его отправиться в более раннее время, предшествующее сражению. Я 
хочу побольше разузнать о жизни Чейза перед войной, понять, почему он все время 
повторял, что не хочет оставаться тут и стрелять в людей.
      «Я в доме. Это мой дом. Что-то вроде хижины, сделанной из неотесанного 
дерева. Входная дверь ведет на крыльцо с поручнями. К ним привязывают лошадей. 
На крыльце стоит кресло-качалка, входная дверь находится посередине. Я думаю, 
что женат, да, я женат. У меня есть жена и двое детей. Я счастлив. Это перед 
войной. Мы живем там, где черные свободны. Я вижу свою жену, я смотрю на нее 
сзади. Она одета в голубое платье и белый фартук. Она носит платье с оборкой, а 
на ногах у нее черные ботинки. У нее прямые волосы.
      Я вижу черного мужчину, сидящего на крыльце и курящего трубку. Это я. Я 
не молод – около тридцати, наверное. Я очень счастлив в этом городе, Я не 
родился здесь, но меня сюда привезли в крытой телеге, когда я еще был ребенком. 
Я художник и плотник. Я леплю горшки и продаю их. Я также делаю деревянные 
куклы для детей. За домом находится зеленая поляна, окруженная кустами. Это мое 
любимое место. Тут я леплю горшки.
      Перед моим домом проходит глинобитная дорога, ведущая в город. Мой город 
очень дружелюбен, в нем много хижин и ферм. Куры гуляют свободно. Есть и другие 
черные, которые прекрасно ладят между собой. Название городка звучит вроде 
"Коллоссо"», – Чейз немного напрягается, пытаясь припомнить название.
      «Это тысяча восемьсот шестьдесят какой-то год. Как раз перед войной.
      Люди выстроились возле столба на перекрестке дорог. Это центр города. Они 
очень возбуждены, говорят о войне. Я читаю объявление, прикрепленное к столбу. 
На объявлении написано «ВОЙНА» и что-то напечатано мелкими буквами. Я не уверен,
 что умею читать, но знаю, что здесь говорится о добровольцах. Я тоже возбужден.
 Я доброволец. Подписываю бумагу. Я не знаю, о чем говорится в бумаге. Я не 
умею читать. Я покидаю семью. Это очень грустное время для всех нас, особенно 
для моих детей. Они плачут. Я очень грущу. Это самое грустное время в моей 
жизни».
      И снова Чейз останавливается, почувствовав грусть. После длинной паузы я 
спрашиваю: «И что происходит?»
      «Мы знакомимся с каким-то очень важным человеком, после того, как я 
вступил в армию. Наверное, с генералом. Он говорит о стратегии. Я знаю, что мне 
полезно выслушать его, но не могу сосредоточиться. Я все время думаю о своей 
семье. Я чувствую, что мною распоряжаются и мне это не нравится. Люди, 
окружающие меня, выглядят скорее грустными, чем испуганными».
      Чейз замолкает, затем перескакивает к сцене в полевом  госпитале. «Я 
ранен в запястье. Я нахожусь под большим куском ткани, натянутой на столбы. Это 
похоже на крытую телегу. Там много народа. Очень шумно. Вокруг идет война, 
слышны выстрелы. Кто-то накладывает повязку мне на запястье. Многие люди кричат 
 –