могила матери с березами вокруг и мать в гробу. Она
помнила, что  у нее нет матери; эти мысли  заставляли сжиматься ее душу. Она
не плакала, а лишь молчала. Но  юность есть юность, проходил  миг,  и  опять
девушка оживала...
     Теперь,  после того как  Катя проехала  через  Сибирь, она точно так же
задумывалась,  вспоминая  картины страшного  горя, которого насмотрелась  по
дороге.
     Ей вдруг пришло в голову то, чего она забыть не могла. Ей стало стыдно,
как  бывает только  в ранней  юности.  Представилась  обмерзшая  бревенчатая
стена, душная вонь и женщины-арестантки, лежавшие вповалку в ватных куртках,
и мать,  кормившая грудью  тяжелобольного ребенка. В такие  минуты Катя ясно
чувствовала,  что  позорно  радоваться   и  веселиться,   что   стыдно  быть
счастливой, разодеться,  в бирюзе и цветах, когда люди гниют заживо. Как все
это было ужасно - увидеть после Смольного настоящую жизнь!
     204
     То были  первые  раны,  нанесенные ей жизнью,  о которой  она ничего не
знала, живя в своем  институте, где воспитанницы были убеждены,  что вокруг,
за решеткой их сада, всюду счастье, веселье и сплошной праздник.
     В Смольном учили, что Россия величественна,  что  народ всюду счастлив.
Но все это оказывалось не так - ложью или ошибкой, Катя не знала.
     Кони мчались быстро, а навстречу экипажу, уносившему сестер  на восток,
неслась  огромная  страна,  торжественная  красота  которой  была   страшным
контрастом с  нищетой гонимых толп. Катя  видела, как люди брели,  скованные
цепью, по  пояс в снегу... "Может быть, все то, что в большом городе скрыто,
здесь, на тракте, видно?"  - думала Катя. Она знала, что через Сибирь только
одна дорога.
     Ум ее,  подготовленный в институте тайным чтением новых русских книг  и
французских романов, жадно впитывал все увиденное, и  она обо всем старалась
судить согласно современным понятиям.
     Теперь Кате часто  приходило в  голову,  что вот  ей так  хорошо, а как
"те"? Ведь они все еще идут. Ведь они идут через Сибирь по два года.  Жив ли
остался ребенок? И она начинала молиться и просить бога, чтобы ребенок жил и
чтобы бог простил ее и сестру за их веселье.
     В Иркутске она узнала то, что знают лишь в Сибири, где существует целый
мир  каторжной  жизни,  что  тут есть своя,  воспетая народом и  "обществом"
романтика  кандальной жизни,  что каторжники  бывают  самые  различные: сюда
попадают  и преступники,  и  негодяи,  и  невинные  люди, и  образованная  и
благородная молодежь, и участники  политических  волнений - цвет  дворянства
России, и что за многими из них последовали их благородные жены.
     По приезде сестры познакомились  у  Муравьевых  с  женой  бывшего князя
Екатериной  Ивановной  Трубецкой  и  ее дочерьми. Они еще ничего не знали  о
восстании четырнадцатого декабря и не сразу поняли, почему здесь Трубецкая п
другая дама, так понравившаяся  им,- бывшая княгиня Волконская, которая, как
им сказали,  тоже  жена  ссыльного. Потом, бывая с тетей  и  дядей в  других
домах, они нигде не встречали ни милых  дочек Трубецкой, ни прелестной Нелли
Волконской. Дядя и тетя объяснили, кто такие Трубецкой и  Волконский,  и что
жены их бывают не всюду, что мужья их вообще не бывают
     205
     нигде,  кроме  как  друг  у  друга.  Этих  "бывших"  сибиряки  называли
"залетными птахами".
     Потом  они  бывали с  тетей и с Муравьевой у  Волконских  и  Трубецких,
встречали ссыльных: Поджио, Муханова, Борисовых, видели  самого князя Сергея
Григорьевича. Не раз Катя украдкой  смотрела на его руки, желая видеть, есть
ли  на  них  следы  от  кандалов.  Она  и сестра  кое-что  слышали  о  жизни
декабристов на каторге, в Чите, в Петровском заводе.
     Катя, задававшая тон общей умственной жизни с сестрой, на этот раз сама
еще,  кажется,  не  понимала, какое  сильное  впечатление произвели  на  нее
встречи с этими  людьми.  Картины  горя, виденные  на тракте,  и рассказы об
изгнанниках, а более всего  о их  женах,  не покинувших в беде своих мужей и
разделивших их судьбу,- все это вместе с книгами заново формировало ее душу.
Ее  не сразу  привлек подвиг самих декабристов,  цель бунта  которых сначала
была непонятна для Кати, но ее трогали их страдания  и восхищала стойкость и
благородный образ жизни здесь, в Сибири. Близок и понятен был подвиг их жен,
и  он особенно  поразил Катю, когда она поняла  всю тяжесть  преступления их
мужей,- ведь Волконский шел
     против царя.
     Самих сосланных за  четырнадцатое  декабря  здесь  не презирали; иногда
приходилось слышать, что декабристы сами раскаиваются, признают, что их бунт
-  ошибка. Катя  видела, что их все глубоко уважают,  и,  как оказалось,  не
только здесь, но и "там", откуда она приехала с сестрой. Даже Пушкин - певец
Полтавы и  Петра,  поэт  придворный, как  их  учили, воспевавший  государя и
победы России, как это представлялось раньше Кате,-  совсем был  не тем, кем
принято  его считать.  Она прочла в  списках его запретные стихи...  Они тут
были чуть ли ни у каждого иркутянина, п чита