во всем подразумевалась "она".
     - Так тебе нравится Бланш?
     - Я люблю  ее,- сказал Невельской.- Я  никогда  не любил...  Вот говорю
тебе открыто... Но все это проклятое дело помешало мне объясниться. Ах, если
бы ты знал, как досадно! Я временами рыдать готов... Миша,  Миша, если бы ты
знал, что у меня  на душе,  какая  буря, какой восторг и как горько в то  же
время.
     Корсаков сам был без ума от Невельского, рассказывал про него и про его
необыкновенные   подвиги,   где  только  возможно,   всем   родственникам  и
должностным лицам, и дяде Лене Дубельту, и дяде Мордвинову, и всем теткам.
     Но на мгновение, как ни восхищался он Невельским, а  подумал, может  ли
Геннадий  Иванович иметь успех у такой блестящей красавицы, какова Екатерина
Ивановна, не напрасны ли  его порывы и надежды? "Впрочем,- решил он,- что за
глупости, ведь он герой, а женщины любят героев... Ей-богу, я бы сам полюбил
его, будь я женщиной".
     -  Как  это прекрасно,  если  бы ты знал...  Я  высоко  вознесен  своим
чувством. Смотрю на все как-то по-другому. И  поверь, - добавил капитан, как
бы догадавшись о мыслях собеседника,- если даже она не любит... Я ее люблю и
боготворю и буду любить вечно. Кто полюбил в тридцать пять  лет, тот уже  не
разлюбит.  Когда  был  в  Иркутске,  стеснялся часто  бывать  там, и  теперь
каюсь... всю дорогу готов был  волосы рвать на себе...  Я  не смел дать волю
чувствам. Как я винюсь на этот
     327
     раз! Вечная мысль  о  деле,  когда я должен был дни напролет любоваться
ею...
     Корсакову тоже не  хотелось  оставаться в долгу.  Его роман с Элиз  был
известен  Невельскому,  ему льстило, что  об этом говорили  в  обществе.  Он
спросил о ней.
     - Мадемуазель Христиани выехала из  Иркутска  на рождество. Она просила
кланяться тебе, если встречу. Тогда еще я не знал, что еду в Петербург...
     - Я желаю ей добра.- вспыхнув, сказал Миша. Разговорились об  Иркутске,
о таких мелочах тамошней
     жизни, как будто сами находились там, а не в Петербурге. Говорили много
и  беспорядочно.  Невельскому  все  было  приятным  здесь,  в этом  доме  на
Васильевском  острове; казалось,  какую-то частицу  любви  своей  к Кате  он
переносил на Мишу, словно тот был ее любимым братом.
     Говорили  о романтическом, необыкновенном  мире - об  Иркутске, который
там,  далеко  за  горами  и  просторами...  Миша  был  частицей  этою  мира,
единственный во всем Петербурге,  дороже адмиралов, министров и даже  самого
царя и  флота.  Невельскому в самом  деле  казалось, что  он даже  похож  на
Екатерину  Ивановну; такой же  белокурый,  радостный, свежий,  с  такими  же
голубыми  глазами.  Он  смотрел на  него  в самом  деле как на брата любимой
невесты.
     - А ты любишь Николая Николаевича? - воскликнул Миша.- Я люблю его, как
отца и мать! И какие прекрасные люди с ним служат! Знаешь, он подобрал,  как
говорят англичане, настоящую group in purple!
     - Мне тоже нравятся его сотрудники! Я люблю Николая Николаевича.
     -  Да?  И  ведь,  помнишь,  у  нас  в  Иркутске  не  говорят  "ехать  к
губернатору", а "ехать во дворец"! Свита, действительно!
     Говорили  о Нессельроде, Перовском, о  статье, посланной Муравьевым для
"Географических известий".
     - Я не мог спросить об этом Льва Алексеевича,  а он сам е сказал мне ни
слова, заговорить было неудобно... Но раз он
     тебе ничего не говорил о ней, то я спрошу непременно.
     - Он благороден! - воскликнул Миша.- Поверь, даст ход статье! Он прочел
ее при мне и с большим сочувствием отозвался.

     1 Свиту (букв.: группу в красном).
     323
     - Ты думаешь, понравилась ему?
     - Он  вполне согласен! Ведь Николай  Николаевич  пишет,  что пи одна из
экспедиций подобного рода не имела  для России такого значения.  Он имеет  в
виду, что ни Крузенштерн, ни Литке...
     Невельской приумолк при этих словах, сообразивши, что хорошо сделал, не
заговорив  с  Перовским  про  статью,  а то можна подумать, что он искал  бы
похвалы себе.
     Что Крузенштерн и  Литке могли давно все выяснить, но не  выяснили, это
была  мысль, запавшая ему в  голову  давно, еще в корпусе, и  он  ее выложил
Муравьеву  в Аяне,  и  перед  этим  говорил  не раз,  и всюду  не  стеснялся
высказывать ее прежде, даже до смешного дошло - однажды в корпусе поспорил с
самим Крузенштерном.
     - Ты знаешь, как я уважаю и люблю Федора Петровича, но, конечно, именно
по  причине  исследований,  которые  доставили ему всемирную известность, он
упустил  наиважнейшее: не  исследовал Амура и Сахалина, что  для  России  по
важности не может сравниться с измерением температур воды и глубин в океане.
Как и Крузенштерн! Он исследовал острова  в Тихом океане, на  которых теперь
прекрасно расположились европейцы. А слона-то  не заметили. Я не раз говорил
Федору Петровичу...
     - Да,  в  Охотском море! -  вспоминал  Миша.- Я никогда не забуду... Ты
представляешь, что меня  больше  всего  поразило  в  американцах? Представь,
подходит шлюпка, поднимается шкипер китобоя. Я полагал,  что это вроде наших
петербургских немцев. Ничего  подобного, простой  мужик в шерстяной  рубахе,
очень прост и держится просто...
     - Но это же для них кусок хлеба. Они идут  бог весть на какой  риск, но
знают свое дело. Ты был когда-нибудь у них на борту?
     - Нет.
     - У них суда содержатся очень порядочно. И дисциплина.
     -  Да,  представь, это  поразило  меня! Ты  читал в  газете записки  об
Америке? Они печатаются в "Петербургских ведомостях".
     - Да!