в салон. На стене висела  сабля,  подарок
японского посла, та самая, которой срублено при испытании три человеческих
головы. Путятину не по душе все эти жестокости, и в свое время он мысленно
помолился за упокой душ трех мучеников, погибших при казни.
     — Букреев, живо... Корабельного плотника к адмиралу! — сказал  боцман
Черный.
     — Эй, Глухарев, тебе к  адмиралу.  Он  к  себе  пошел  и  велел  тебя
позвать.
     — Позовите, ребята, Глухарева... Эй, живо!
     — Да вон он, здесь. Чего кричишь? Идет.
     Через некоторое время адмирал вызвал лейтенанта Сибирцева.
     — Пожалуйста,  садитесь,  Алексей  Николаевич.  Довольны  вы   книгой
Крузенштерна? Я бы хотел, чтобы вы занялись японским языком.
     — Я охотно... — несколько растерявшись, ответил Алексей Николаевич.
     — Пожалуйста, пойдите к моему секретарю, Осипу Антоновичу  Гошкевичу,
и скажите ему, что я просил заняться с вами японским языком.
     — Многие  английские  офицеры,  с  которыми  мы,   видимо,   не   раз
встретимся, — участники китайской войны за право ввозить опиум в  Китай, —
рассказывал у себя в каюте Гошкевич. Он молод, у него  модно  выстриженная
белокурая голова. Его длинные ноги  в  полосатых  штанах,  а  по  светлому
жилету пущена золотая цепочка с брелоками. — Теперь англичане подымут свою
китайскую эскадру против нас и пришлют винтовые суда из Гонконга. Новый их
город и порт Гонконг —  прелюбопытнейшее  место.  Но  климат  гнилой.  Еще
увидим с вами гонконгские крейсера!
     Дианские офицеры и матросы с охотой слушают рассказы своих палладских
товарищей, побывавших в Японии. Гошкевич сразу после  окончания  семинарии
служил много  лет  в  Китае  при  православной  духовной  миссии,  которая
существует в столице Китая с семнадцатого столетия, с тех пор, когда  пала
русская Албазинская крепость на Амуре. Тогда китайский  богдыхан  разрешил
открыть в Пекине русскую духовную миссию для взятых  в  плен  на  Амуре  и
уведенных в Китай  казаков-албазинцев.  В  Пекине  построили  православную
церковь, дома для миссионеров, службы, школу для детей и общежитие, и  все
под черепицей и за низкой каменной стеной, крытой  черепицей  же.  Получив
смолоду прекрасную практику в Пекине, Гошкевич свободно  говорит  и  пишет
по-китайски, может письменно объясняться с японцами иероглифами, которые в
японском и  китайском  языках  разно  произносятся,  но  имеют  одинаковое
значение. За время стоянок в Нагасаки Гошкевич порядочно  изучил  японский
разговорный язык и собственно японскую слоговую азбуку. Алексей Николаевич
полагает,  что  на   занятиях   сможет   узнать   от   молодого   ученого,
дипломатического секретаря  еще  многое,  что  очень  важно  и  нужно  для
офицера, идущего в Японию.
     Алексей  Николаевич  чувствовал,  что  Евфимий  Васильевич,  кажется,
благоволит к нему. Надо не  разочаровать  адмирала!  Трудная  задача,  тем
более придется учиться по-японски! Никогда бы и в голову не пришло  самому
что-то подобное.
     Поговорили с Осипом Антоновичем, условились о занятиях и разошлись.
     На судне тихо, как всегда в самом начале плавания, когда  только  что
пошли. Прекратились суета, прощания, умолкли голоса. Чувствуется по всему,
что дело начато, наступила  новая  пора.  Офицеры  разбрелись  по  каютам,
разбираются там с вещами и с делами, может быть,  записывают  впечатления,
каждый ведет дневник. Шутка ли, идем в Японию!  Все  записки  будут  потом
интересны.
     «Пора и мне», —  подумал  Александр  Федорович  Можайский,  глядя  на
опустевшую палубу.
     Согнувшись  пониже,  как  только  мог,  чтобы  не  задеть  головой  о
прикрытие над трапом,  мелкими  шажками  скатился  вниз.  Вошел  в  каюту,
сбросил шинель и сел к столу, где книги, и  наглухо  упакованные  ящики  с
серебряными пластинками в футлярах для съемок дагерротипом,  и  химические
растворы в бутылках. На спинке стула висит пробковый пояс. Саша  посмотрел
на него. «Что-то будет...» — подумал он и закинул пояс на  принайтовленный
к переборке шкафик.


                                  * * *

     Ночью наверху забегали, началась возня,  словно  что-то  волочили  по
палубе. Алексей Николаевич засветил  свечу  и  посмотрел  на  часы.  Скоро
склянки. Пора на вахту.
     Загрохотал якорь. Дважды ударили в рынду. Слышны были крики.  Травили
канат через носовой клюз.
     Лейтенант поднялся наверх. Воздух прохладный, но гораздо теплее,  чем
на мысу Лазарева. При свете полной луны  виден  черный  силуэт  берега.  У
подножия горы мелькал одинокий огонек.
     — Сдаю вахту в совершенном порядке, — сказал лейтенант барон Шиллинг.
     — Благодарю вас, господин барон, за отличную погоду. Мы в Де-Кастри?
     — Так точно, господин лейтенант. У входа в бухту.
     — Спасибо, Николай, —  дружественно  молвил  Сибирцев. —  Иди  и  спи
спокойно.
     — Спасибо, Алексей!
     Подошел старший офицер Александр Сергеевич Мусин-Пушкин, или, как все
звали его на корабле, Александр Сергеевич Пушкин. У него густые  усы,  как
щетка, и большие уши.
     ...На рассвете потянул холодный ветерок, поставили паруса и  вошли  в
бухту. Отдали якорь и выпалили из пушки. С