Гошкевич. — И
мне кажется, что ближайшее будущее за японцами.
     — Адмирал,  господа,  про  японок  больше  всех  знает,   только   не
говорит, — заметил Зеленой. — И рассказывать не будет.
     — Он знает про настоящих китайских дам и  аристократок.  У  него  дар
общения с этими народами.
     — А все же в чем разница между японскими  и  китайскими  женщинами? —
спросил Можайский.
     — Японки  скромны  и  застенчивы,  а  китаянки  смелей,  так  принято
полагать, — сказал Гошкевич.
     — Нахальней...
     — Нет, они дочери великого, уверенного в себе народа. Есть и дерзкие.
Смеются, глядя вам в лицо. Шутят... В Гонконге и Кантоне лодки с  девицами
подходят к европейским судам. В простонародье ног им не ломают.  Стоит  на
корме этакая стройная китаяночка, держит в руках длинное весло юли-юли  и,
покачивая бедрами, как бы пританцовывает. Китаянка  поднимается  на  борт,
приберет у моряка каюту, все ему постирает, вымоет, выкрахмалит  не  хуже,
чем в прачечной. Все приведет в порядок, а если иностранец понравится  ей,
то и не откажет в любви... Но в японках, видно, побольше скрытого огня.
     — Что вы знаете, господа! — заметил Александр Сергеевич Мусин-Пушкин.
     — Да,  Гонконг,  Шанхай  и  Кантон —  это  еще  не  Китай, —  ответил
Гошкевич. — В этих портах нравы развиваются  в  угоду  вкусам  англичан  и
вообще европейцев.
     — Да нет, вот более подробно у Зеленого спросите, — заметил кто-то из
молодежи.
     — Что? Что? — воскликнул толстяк, косясь на капитана.
     Лесовский встал, поблагодарил офицеров и ушел.
     — Как-то  наши  злейшие   враги —   англичане? —   перевел   разговор
Мусин-Пушкин,  желая  придать  мысли  молодежи  боевое  и   патриотическое
направление. — Какая мерзость, господа, — за турок заступаются!
     Саша Можайский когда-то любил читать про  путешествия  и  приключения
англичан. Он упивался книгами об их открытиях. А потом об изобретениях,  о
применении машин в промышленности. Но при встречах  с  англичанами,  желая
выразить им свою симпатию, он всегда нарывался на высокомерие и неприязнь.
Англичане настораживались при встрече с Александром  Можайским,  словно  к
нему-то и был у них какой-то особый счет. Так повторялось не раз, и теперь
Александр привык, что от встреч с ними остается неприятный осадок.  Он  не
испытывал ненависти к англичанам,  но  сторонился  их,  и  былая  симпатия
рассеялась. А теперь началась война.
     «Какая у него рука могучая», — думал Елкин, сидя подле Можайского.
     — А вы японкам понравитесь! — вдруг категорически заявил ему Зеленой.
     — А как они руки украшают, холят ли? Верно, простолюдинки, — как и  у
нас, грубы... Да что-то хочется изобразить, — сказал Можайский.
     Дело до службы, казалось бы,  не  обязательное,  но  многое  хотелось
нарисовать. И развлечь японцев своей несовершенной живописью.
     — Женщины у них не сухие и не кривоногие,  господа, —  горячо  сказал
Пещуров, —  с  необычайной  прожигающей  живостью  взгляда!  Лишь  изредка
украдкой какая-нибудь осмелится взглянуть, и чувствуешь себя пронзенным...


     Евфимий Васильевич пригласил к себе священника, побеседовал с  ним  и
попросил прочитать молитвы. Адмирал встал перед иконостасом  и  под  пение
отца Василия истово помолился.
     Молитва возвращала силу духа, ему казалось,  что  он  снова  обретает
право смотреть в глаза своим офицерам.
     Евфимий Васильевич успокоился, отпустил священника и сел за работу.
     «Все в руце Божьей», — подумал он.
     Адмирал признавался себе в том, что опасности велики. Он шел в Японию
на единственном парусном корабле. Во всей мощи может  встретить  его  флот
противника. Но и дело без конца нельзя  тянуть.  Нельзя  допустить,  чтобы
японцы, которые письменно обещали заключить с ним договор  и  предоставить
все права, какие будут даны другим нациям, не исполнили бы этого.
     Противники адмирала упрекали его. Долго колебался Евфимий  Васильевич
нынче летом, прежде чем снял крепость  с  Южного  Сахалина.  Его  угнетало
сознание, что он ведет не эскадру, а единственный корабль. И это во  время
войны!
     «Американцы приходили в Японию на многих пароходах. Теперь  англичане
явятся в эти моря на винтовых судах. А мы? Что скажут  про  нас  японцы...
Но, может быть, как раз и хорошо, что мы совершенно не похожи на  англичан
и американцев? Машинами и артиллерией не хвастаемся и не  угрожаем.  Визит
наш мирный! Может быть, и хорошо, что идем на парусном?» — вдруг пришло  в
голову адмиралу.
     — Что? А? — вслух спросил он самого себя и своих невидимых  критиков,
вскакивая из-за стола. Осененный этой мыслью, он заходил по салону.
     «Почем и как знать, что лучше и что  хуже?  Пусть  будет  контраст  с
сытой и богатой Америкой! Мы без пара и машин, но ведь на всякого  мудреца
довольно простоты».
     Путятин встал посреди салона как вкопанный, и полные внутренней  силы
глаза его с мрачной решимостью  смотрели  куда-то  вдаль  сквозь  ковры  и
переборки. Он уж и так многое сделал, не имея пароходов. В  этот  миг  ему
казалось, что судьба не оставит Россию. Еще не зная, что произойдет и как,
он почувствовал, что должно что-то случиться, совершенно непредвиденное, и
мы окажемся сильней! Мистика? «Да, все  сейчас  так  плохо,  и  так  дурно
выглядели мы, слабые и не подкрепленн