ий  за  узким  проливом,  как  лес  за  рекой,  подходил  к  материку
сахалинский мыс Погиби. Молодой адмирал мысленно  видел  весь  остров,  от
нанесенных им на карты северных мысов с прибрежными болотами  до  угольных
ломок, заведенных по его же приказанию в каменных боках хребтов  над  этим
проливом и дальше до цветущих берегов залива Анива на  самом  юге  острова
Сахалин, где среди айнских селений еще недавно  стояла  напротив  торговой
фактории японца русская крепость с гарнизоном и пушками. И если бы Роджерс
подошел с эскадрой к Сахалину, он увидел бы ее. Но адмирал-гость  нынешней
весной после долгих колебаний снял эту крепость и вывез гарнизон, стоявший
в заливе Анива, на материк. Теперь он, воодушевленный и полный  решимости,
снова уходил в Японию.
     В сырой, высокой, как хоромы, избе, на самом крайнем  мысу  материка,
на берегу открытого им  пролива  напротив  острова,  Невельской  терпеливо
слушал и ждал, что же будет сказано еще.
     — Глухарев пришел, ваше превосходительство, — входя, сказал матрос  в
белых перчатках.
     — Пожалуйста, пригласите  его, —  сказал  адмирал-гость  и  не  теряя
осанки, но почтительно поклонился через стол своей мощной, прямой фигурой,
отдавая полную дань вежливости хозяину.
     — Пусть Глухарев зайдет, — велел молодой адмирал. Свет  фонаря  через
красные иероглифы ударил на  его  поднявшийся  высокий  и  крутой  лоб  во
взлызах зачинавшейся лысины. Холодные глаза в голубизне  вечернего  тумана
скользнули по лицу гостя.
     Матрос с рыжими колосьями бровей  и  пшеничными  усами  на  бронзовом
узком лице шагнул на слегка кривых ногах  в  дверь.  Он  от  души  пожалел
своего адмирала: «Скудненько тут угощают!» Глухарев ждал, что  обрадуется,
повидав адмиральский пир. Было бы ради кого терпеть матросу!
     — Работали дотемна,  Евфимий  Васильевич, —  сказал  Глухарев. —  Как
теперь прикажете?
     — Тебе надо сейчас возвращаться с вещами на корабль. Что  же  еще  не
окончено, Глухарев?
     — Борта обшиты, Евфимий Васильевич. А теперь они зазоры  законопатят,
пенька у них своя набрана достаточно. Осмолят пазы,  обстругают,  и  будет
гладкий как яичко. С  инструментом,  Геннадий  Иванович,  все  закончат, —
обратился Глухарев к молодому.  Он  хотел  сказать,  что  инструментов  не
хватает и нет опытных корабельных плотников. Строили плотники с «Дианы»  и
обучали солдат, которые прежде ладили барки для сплава по реке.
     Баркас получился большой, неуклюжий, как утюг, но тут  его  никто  не
увидит, зато груза возьмет много.
     — Не осудят, Евфимий Васильевич, так и возьмет груза! Конечно, баркас
не пароход. Для себя сойдет! Да и  ни  за  что  не  платили,  даром!  Кабы
время...
     Глухарева, кажется, радовало, что баркас  построили,  ни  за  что  не
платя. Матросы на ломках  угля  на  Сахалине  тоже,  бывало,  приходили  в
восторг, что уголь, за который обычно англичанам платили  бешеные  деньги,
тут брали даром и сколько угодно!
     Адмирал Путятин велел матросу идти и проводил его  взором,  вспомнив,
как жена в Париже сказала, что слегка кривые ноги  у  мужчин —  это  шарм.
Адмирал быстро допил холодный чай и поставил стакан под кран самовара.
     Он съехал сегодня на берег вторично, чтобы проститься перед уходом  в
плавание, и  привез  подарки.  На  столике,  в  углу,  сложены  желтоватые
японские коробки из дощечек легчайшего,  как  вата,  тунгового  дерева,  в
них — веера и лакированные шкатулки, чайные сервизы и чашечки, назначенные
в подарок юной  красавице  Екатерине  Ивановне,  жене  молодого  адмирала,
которая живет в ста милях отсюда в новом городе  над  рекой,  в  таком  же
сыром бревенчатом доме. По утрам она станет открывать эти шкатулки, искоса
любуясь своей свежестью в посланном  ей  еще  прежде  тройном  французском
зеркале.
     — Японцы довольно осведомлены о развитии наук  и  прогрессе  во  всем
мире, хотя и обнаруживают все с величайшей осторожностью, — продолжал свой
рассказ   Евфимий   Васильевич    Путятин. —    Их    общество,    глубоко
аристократическое, в совершенстве  и  педантично  соблюдающее  непреложные
законы этикета, озабочено известиями, получаемыми со  всех  концов  света.
Запретный плод сладок. Тяга их к миру велика и проявляется со  всей  силой
сдерживаемого   темперамента.   Они   сознают   неизбежность   перемен   и
представляют, что далее держать страну закрытой невозможно и даже  опасно,
это значило бы оставить ее безоружной и неразвитой. В Шанхае и Гонконге, а
также на Окинаве, встречаясь с американскими офицерами эскадры  Перри,  мы
не раз слыхали от них, что, прежде  чем  снарядить  экспедицию  в  Японию,
президент  Фильмор,  его  государственный  секретарь  и  морской   министр
потребовали обзора сведений о внутреннем состоянии страны.  Адмирал  Перри
получил отчеты допросов, снятых с японцев, которые тайными путями достигли
Гавайских островов, а потом берегов Америки, а также с японских рыболовов,
отнесенных бурями за моря.  Американцы  шли,  уверенные  в  успехе  своего
посольства, не только потому, что собрались с силой.
     Молодому адмиралу  казалось,  что  гость  его,  побывав  в  Японии  и
сблизившись с японскими сановниками, так познал японскую жизнь и вжился  в
нее,  что  теперь  судил,  как  бы  глядя  из  ее  глубины.  Под   властью
петербургских своих покровителей он был всю  жизнь  оторван  от  своих  же
собственных интересов. А следом за Перри идет с  научными  целями  описная
эскадра Рингольда и Роджерса! Она станет описывать  Охотское  побережье  и
Сахалин.