А Дельдика? Нет, уж я не поеду!»
     Айдамбо испугался своих мыслей. Он еще вспомнил про Авраама, про Ноя,
Хама, про потоп, про Иуду и почувствовал, что эти знания владеют его умом,
давят на него.  Тетерь уж не видать былой воли.  «Теперь я  все так просто
делать не могу.  Должен всегда помнить,  чтобы не так сделать, как Иуда, и
не так, как Хам или Каин».
     — Нет,  отец,  не думай, —  сказал он. —  Я не поеду домой.  Лучше ты
приезжай сюда и крестись.
     — Я? — вспыхнул старик.
     — Конечно. Надо не деревяшкам молиться. Будет вся семья крещеная.
     Покпа обругал сына и в глубокой обиде поехал домой.
     — Самого лучшего охотника поп испортил!
     Айдамбо всю ночь думал про Хама и Иуду:  «Если отца обижаешь — то как
Хам,  а  если попа бросишь —  то как Иуда.  Хам обижал Ноя,  а Иуда предал
бога.  Как тут быть?  Где-то жили вот такие люди, и я должен подумать, как
бы мне все сделать не как они. А может, у меня все по-другому, не так, как
в Ветхом завете? А мне велят жить по завету...»
     Где эти люди жили, о которых учил завет, Айдамбо не знал.
     Здоровая,  простая натура  Айдамбо противилась тому,  что  он  должен
делать  все  по  каким-то  правилам,  которые придуманы кем-то  и  где-то,
неизвестно когда,  но  ум  его,  подавленный и  напуганный,  еще и  раньше
привыкший к  суевериям,  полагал,  что  тут все правильно,  все от  бога и
только сам он, Айдамбо, или, по-новому, Алешка, дикий и темный и ничего не
понимает в настоящей жизни.


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

     Белье стирали в солнечный день. Таня, подоткнув юбку, стояла в воде у
берега.  Громадный тихий Амур начинался от голых колен Тани и  простирался
на  долгие-долгие версты.  В  этом было что-то  страшное для юной женщины,
похожее на сказку.  В Тамбовке нет такой ширины, там узкий Горюн, протоки,
острова.
     Таня обжилась в Уральском.  Федька оказался славный,  и сразу все тут
понравилось.   Тамбовцы  острей  пермяков,  гульливей  и,  кажется,  будто
смышленей.  Девки в  Тамбовке бойчей.  В  семьях строгости больше,  отцы и
матери следят за  дочерьми.  На  свадьбах смотрят за невестой,  чтобы была
непорочная, —  требуют  простыни.  Таню  держали  там  строго,  нурили  по
хозяйству,  и только временами,  когда оставалась она с подругами, как дым
от выстрела, вырывался из нее горячий пыл.
     А тут тихо. И все люди — тихие, работящие, и Таней эти люди довольны,
рады,  что  среди них  завелась такая бой-баба.  Она  становилась в  семье
любимицей.  Ехать сюда не хотела, да оказалось, тут свободней, чем дома, и
строгостей нет.  У  Тани  такое  чувство,  будто  до  сих  пор  сидела она
взаперти, а сейчас открыла дверь и выбралась на солнышко. От этого на душе
веселей,  работа спорится,  и  все  дивятся,  сколько может наработать эта
маленькая, плотно сбитая, круглолицая бабенка.
     Амур тих,  блестит, катит свои ровные воды к ногам работающих женщин.
Чуть колыхнет ветерок — слабая рябь широкими синими пятнами ляжет на воду,
и вся река словно разделится сразу на множество больших озер.
     Другие бабы еще возятся,  стирают, а беременная, потолстевшая Наталья
уже  полощет белье,  перестиранное ловкой Татьяной.  Они вдвоем скручивают
мокрые холстины, с силой выжимают.
     — Помощница-то у тебя! — кивает Бормотиха. — Поди, не нахвалишься!
     Татьяна  разогнулась.  Голубые глаза  ее  посветлели на  солнце,  она
щурится, тугое лицо в поту, в веснушках, в загаре.
     — Мужик-то твой где? — окая, строго спрашивает худая Арина Бормотова,
жена Терехи.
     — Сплыл! — бойко отвечает Таня.
     — Сплыл! Ты смотри, голубка, худо с ним обходишься!
     — Да нет, —  наклоняясь к воде, быстро отвечает Таня. — Мы уж бросили
это баловство.
     — Ну и ну-у!.. — заколыхались бабы со смеху.
     И сама тощая Арина, не выдержав вида строгости, улыбнулась и покачала
головой. Бабам, глядя на эту ладную молодушку, было радостно: в ней каждая
как бы видела свою молодость.
     После свадьбы Таню часто поддразнивали, что она не сразу стала жить с
мужем.  Бабы как бы толкали ее к мужику,  заставляли заводить семью,  вить
гнездо,  делать свое дело.  Они  говорили с  ней  про такие стороны бабьей
жизни и  рассказывали такие случаи про самих себя,  что как бы приучали ее
не  бояться,  не стесняться говорить об этом в  своем кругу,  спрашивать о
том,  что заботит.  Таня чувствовала, что хотя она так же молода и весела,
как и до замужества,  но теперь может поступать,  не оглядываясь на отца с
матерью.  Ей приятно было, что с ней, как с ровней, ведут такие речи, хотя
она и  стыдилась.  В Тамбовке тоже приходилось слышать еще и не такое,  но
там рот раскрыть нельзя было, а тут выпаливай все, что захочешь.
     — А вот моя зазноба идет, — сказала Таня.
     Бабы приглушенно засмеялись.
     — У них с утра опять гулянка была, — молвила Арина.
     С горы шла Агафья.  Толстоногая,  могучая, встала она рядом с бабами,
вывалила белье прямо в реку и придавила его камнями.
     — Что, соседка, припозднилась? — спросила Фекла.
     — Не разорваться мне, — ответила баба. — Я, чай, одна.
     Наталья