а мы зиму сидели другой раз без дела, — воспоминал Егор. — Были в
кабале.  А тут лови рыбу, гоняй почту, бей зверей. Зимой занятия денежные.
Да вот и весна...»
     Тут  Егору вспомнилось,  как  Барабанов уверял его,  что справедливой
жизни и  тут не бывать,  что земля на Амуре плохая,  и  если казна не даст
помощи — народ пустится в грабежи и торгашество.
     Федор полагал,  что так и надо делать, —  пусть все видят,  какие тут
тяготы и мучения.
     — Они,  окаянные, гнали нас сюда, думали, поди, что мужик им пятерней
расковыряет эту  топь да  камень, —  таковы были обычные речи соседа. —  А
мужик-то желает себя вознаградить. Он себе найдет тут занятия!.. И никакой
новой  жизни  быть  не  может.  Попробуй укрась эту  землю,  заведи в  ней
справедливость! Приедут и сядут тебе на шею, найдутся душегубы! Они только
и следят,  не завелось ли где что.  Нет, Егор, ты ее укрась, эту землю, да
так,  чтобы никто не видал. А лучше себя самого укрась, свой карман, брюхо
наешь потолще,  чтобы видели,  кто ты такой есть! По брюху-то сразу видно,
кто  умен,  а  кто  глуп.  Живи  так,  чтобы себе побольше,  не  думай про
справедливость. Все люди грешны, и мы с тобой. Значит, не мы это заводили,
и не нам придется отвечать.  Не губи,  Егор, себя и детей! А то вот как на
новом-то  месте да  придется им  батрачить...  Ты лучше уловчись и  вылазь
наверх,  а другая волна народа дойдет сюда —  ты ее мни под себя.  Вот как
надо!  А то угадаешь под чужие колеса.  Ты жалей не народ,  а себя.  Пусть
всякий сам  о  себе  на  новой земле подумает...  Эх,  мне  бы  твою силу!
Досталась она не тому, кому надо!
     Егор не соглашался с Барабановым,  но и не осуждал соседа, полагал по
старой дружбе,  что не  так он плох,  как толкует,  что чудит более.  Ведь
Федор свой брат, сам дерет чащу... Просто Федор суетливый, да и не крепок,
жена его покрепче,  а  сам он все хочет торговлей заняться,  настойчивости
нет,  терпения не  хватает.  Вот  он  и  выдумывает.  Но  иногда Егора зло
разбирает на соседа.  Федор и  в  самом деле забывать начинает,  что крест
носит.  И тогда Егор косится...  А Федор,  кажется,  потрухивает.  Бабы их
бранились часто,  а мужики в память совместного великого пути через Сибирь
прощали все друг другу.
     Егор  работал,   старался,  сухое  могучее  тело  его  изнемогало  от
напряжения.  А  Барабанов раздобрел,  сам  торгашил,  обижал людей,  искал
случая утолить свою корысть. Он давал приют беглым каторжникам и заставлял
их работать на росчистях, на пашне за харчи.
     — Это  разлюбезное дело! —  говаривал  он. —  Принайми  и  ты,  Егор,
бродяжек.
     — Нет,  мне не надо, —  отвечал Кузнецов. — Я сам слажу. Подневольный
человек мне не помощник, он мне только радость отравит. Я уж как-нибудь со
своей семьей.
     Егор знал, что жадные, хищные богачи могут завестись и здесь. Но знал
он  и  другое:  что  основа жизни должна быть тут  кем-то  заложена не  из
большой корысти,  а из желания жить вольно, справедливо. На это полагал он
свою жизнь. Он не хотел мять под себя других. Он желал, чтобы его род стал
корнем народа, его сутью, плотью.
     «Мне тошно обмануть человека,  давить его.  Я пришел сюда потому, что
тут  место вольное.  Река,  горы...  Зверь в  тайге,  рыба в  водах.  Край
неведомый — мне радость лишь одна, если я это все тут открою!.. Зачем же я
стану хапать, когда я из-за хапуг старое кинул?»
     Пошел,  лед на Амуре.  Река очистилась. Синие, зеленые и белые льдины
дотаивали в переломанных тальниках. Верболоз зеленел от множества мохнатых
сережек.
     На  новых,  намеченных к  расчистке клиньях еще стояла топь,  торчали
синие кривые акации,  белые дудки трав  с  седыми венчиками,  прошлогодняя
лебеда,  голые  побеги осин  и  орешника,  обвитые виноградом,  как  сухой
бечевкой. Колыхалась трава на кочажнике. Весна, зелень, жизнь. Над рекой —
тишина. В жаркую погоду из тайги тянуло свежестью.
     Летели птицы.  Они неслись громадными караванами и  в узком месте над
рекой,  между  каменными  быками  дальнего  берега  и  додьгинским холмом,
сбивались так, что казалось, стояли в воздухе сплошной тучей.
     Покой и радость были в сердце Егора, когда после корчевки сидел он по
вечерам у  своей бездворой избы,  у  костра,  а вдали дымилась его пашня и
темнел  голый  лес.  Две  полосы,  вспаханные Егором,  широко разошлись по
релке.  Эти  полосы  Тимошка  Силин  прозвал «Егоровы штаны».  Сейчас  они
особенно походили на бурые меховые штаны.
     «Я поднял эту землю,  раскрыл,  раздвинул лес,  словно вырыл из глуби
топей пашню свою», —  и  Егор верил,  что  не  зря душа его радуется после
каждого трудового дня.
     Шли тяжелые низкие тучи.  Сопки за  рекой казались маленькими буграми
по  сравнению с  тучами,  тянувшими за  собой  по  ельнику черную лохматую
проредь.
     Вода все прибывала. В тайге забелели первые цветы. Ворона вылетела на
релку.
     «Га-га!..» И вдруг со злобой:  «Кагр... кагр!» — закричала она, видя,
что Егор ставит коня и  соху на мокрую вязкую пашню.  Васька кинул палку и
попал вороне по крыльям.
     На Мылке, как бы играя в хороводы, плыли табуны белых лебедей.
     Лопнули почки на тополях,  таволга дала листья. В берег бились волны.
Прибой  раскачивал  наносник  и  карчи  так,   что  груды  их  попеременно
вздымались, и деревянный вал пробегал вдоль берега, пряча в себе ударяв