леных мхах,  низкие каменистые холмы.  Кое-где  среди камней виден снег.
Тут вершина хребта.  По ягельнику бродят олени.  Кажется,  что тут низина,
тундра, а не верхняя точка водораздела. Лесистые горы — ниже. Додьга берет
начало из этих ягельников.
     Александр Николаевич рисовал  тунгуску.  Савоська,  следивший за  его
работой,  попросил карандаш,  поправил на  рисунке складку губ,  а  к  уху
подрисовал подвеску из  камней и  серебряных колец,  хотя  в  ушах женщины
ничего  не  было.  Тунгусы захохотали.  Захихикал и  Савоська,  видя,  что
рисунок стал живей.
     Подымаясь на  этот  болотистый водораздел,  Максимов занес  на  карту
Додьгу.  Топограф,  ботаник и  этнограф,  он  с  ведома и  при  содействии
военного губернатора приглашен был  Обществом изучения Амурского края  для
исследования новой страны на средства, собранные в разных городах России и
Сибири. Если бы не общественные деньги, эта экспедиция не состоялась бы.
     — Ты хорошо в тайге ходишь, — хвалил его Савоська.
     Максимов  втайне  гордился похвалой гольда,  который  когда-то  водил
самого Невельского. Некоторые ученые из Географического общества ненавидят
его,  уверяют,  что  он  неуживчивый  человек.  Максимов  был  у  Геннадия
Ивановича  перед  отъездом  на  Амур  и  рассказал Савоське  о  встрече  с
адмиралом.
     — А как баба его? — спросил гольд.
     — Она жива и здорова.
     — Девки, говорят, выросли?
     — И девицы большие, прелесть! И сынок растет!
     Гольд много рассказывал Максимову про те  времена,  когда служил он у
Невельского в Амурской экспедиции.


                                  * * *

     В  верховьях Додьги встретили кочующих оленных тунгусов.  На обратном
пути Савоська принес Максимову клеща. Он уверял, что этот клещ — разносчик
смертельной болезни.  Гольд говорил,  что те, в кого он вопьется, болеют и
либо умирают, либо глупеют на всю жизнь.
     В  низовьях Додьги Максимов нашел новую разновидность черемухи,  взял
образцы кварца.  Савоська рассказал, что он знает в горах по Горюну места,
где из земли сочится керосин,  и что такое же место есть на Сахалине, куда
амурские охотники ходят за соболями.
     Александр Николаевич слушал  гольда  и  думал,  что  еще  многое надо
сделать исследователям,  чтобы  иметь  хотя  бы  приблизительное понятие о
богатствах этого полупустынного края.
     Додьга  была  впервые  нанесена  на   карту.   Максимов  теперь  ясно
представлял себе всю реку —  от вершины водораздела,  лежащего за областью
тайги,  где  между  каменистыми куполами хребта  слабые  ручейки разрезали
глубокий мох,  где на топкой равнине берестяные чумы и  стада оленей.  Там
дикие  олени  подходят  к  домашним оленухам и  дают,  как  рассказали ему
тунгусы, особенно сильное и выносливое потомство. Там кривые березки, а на
бескрайных болотах редкие и низкие лиственницы,  смолоду сожженные ветром,
стоят поодаль друг от  друга,  как  падающие кресты на  кладбищах.  Ниже —
ельник, скалы, ручьи сливаются, журчит река, гниют кости кеты, выловленной
по  осени  крючками  или  погибшей после  икромета и  грудами  затухшей на
перекатах.  Еще  ниже —  дремучий безлюдный лес  на  сотни верст.  Лес  из
могучих берез,  осин,  пихт, лиственниц переходит в сплошную еловую тайгу.
Голые нижние ветви елей торчат,  как ножи и копья, скрещиваются и образуют
непроходимые заграждения.  Ельник  сменяется лиственным лесом.  Начинаются
рощи,  кишащие зверями. Они перемежаются с болотами. На кочкарниках цветут
белые  кисти  дурманов,  туманят  голову  путнику,  забредшему на  болото.
Водопой лосей...  Утренний туман, тучи мошки, глубокие травы... Малинники,
смородинники... Рев медведя и сохатого...
     Там,  где  долина  шире, —  рослые и  толстые столетние дубы,  ясени,
пробковые бархаты,  а в подлеске —  новые виды черемухи и сирени, орешник,
таволожник,  вяз  с  острыми,  как бы  двурогими листьями,  черная береза,
жасмин,   акация,  вьюн-лимонник,  лианы-актинидии,  виноград,  в  траве —
красные и желтые лилии,  тюльпаны... Бурные рукава реки, завалы колодника,
озеро, протока в Амур среди тихих глубоких трав и высокая релка с пашнями,
с ветряной мельницей, с бревенчатыми избами русских крестьян.
     В   переселенцах  Максимов  видел   главную  силу,   которой  суждено
преобразить край.  Он знал,  что эти люди,  освоившись, со временем пойдут
вверх по речкам,  найдут там земли,  пригодные для обработки, расчистят их
и,  когда  их  потомки,  или