Старались  и  бродяжки,  жившие  у  Федора  в
работниках.
     Между тем жена Пахома разузнала, может ли солдат жениться, кто должен
выдать позволение, сколько Сукнов служит, довольны ли им поп и начальство.
     Когда соседи намекали ей  на солдата и  Авдотью,  Аксинья делала вид,
что ничего и  знать не  знает.  Но  в  то  же время выражение удовольствия
являлось на  лице ее:  она  гордилась своей Авдотьей —  даже солдат и  тот
старается из-за нее.
     — Ей-богу, свататься будет, — говорила она мужу.
     — Ничего ты  не  понимаешь, —  возражал Пахом. —  Про  это  у  них  и
разговора нет.  Он  человек  умственный. —  И  Пахом  раскидывал руки  над
головой.
     — Умственный! —  передразнивала Аксинья. —  А  то он будто из-за тебя
ходит!
     Слыша речи жены про сватовство, Пахом и сам задумывался. Снова досада
разбирала его: «Ну, тогда чего же он ждет, чего молчит? Будь он неладен!»
     Сукнов скоро  подружился со  всеми переселенцами.  Он  вырезал дудку,
вечерами  играл  на  ней  и  учил  танцевать  кузнецовского  медведя.   По
праздникам приходили другие солдаты.
     Пашня была убрана, и мужики достраивали мельницу.
     Сукнов ушел на  постройку церкви и  долго не  был в  деревне.  Вскоре
прошел слух, что солдаты собираются уезжать.
     Однажды Андрей в  начищенных сапогах,  бритый,  в  белоснежной рубахе
пришел к Бормотовым. На груди его была медаль.
     Тереха всплеснул руками:
     — Гляди, какой храбрец!
     — Скоро уезжаем. Работы наши закончились.
     Сукнов вдруг повалился Пахому в ноги.
     — Тятенька, отдайте за меня дочь, будьте отцом родным!
     Авдотья заревела,  слезы залили лицо ее;  она схватилась за  платок и
опрометью кинулась вон из избы.
     Все эти дни она с трепетом ожидала:  что же будет?  Как же он, милый,
уедет,  скажет ли  ей  хоть  слово?  Она  уже  ни  на  что  не  надеялась,
исстрадалась ожидая.  Она жалела,  что работы закончились,  что нельзя уже
более потрудиться рядом,  и  те  часы,  когда они  косили и  жали  вместе,
считала самыми счастливыми в своей жизни.
     И вот Сукнов пришел и сразу все сказал.
     — Пиши  отцу  в  Рязанскую губернию:  пусть  вышлет  благословение, —
сказал Пахом. — Где у тебя: в Рязанской или в Пензенской?
     Сукнов согласен был ждать ответа и благословения.
     — Век буду молить. Службу кончу — выйду, на Амуре поселюсь.
     Привели Авдотью.
     — Согласна ты?
     — Тятенька-а-а... — опять заплакала она.
     Отец вспомнил,  как,  бывало,  он бил ее вот по этой самой покорной и
сильной спине палкой, и жалко ему стало дочь.
     — Экая ты! Согласна ли?
     — Тятенька-а...
     Мать тоже заплакала.
     — Да согласна,  согласна, — поспешно говорила она сквозь слезы, видя,
что от Авдотьи отец толку не добьется.
     — Чего же ты раньше молчал? — спрашивал Пахом у солдата.
     — Солдату какая вера! Вот и молчал.
     — Напрасно.  Я солдата уважаю. У меня дед был солдат. Еще с французом
воевал.
     Авдотья,  сидя на скамейке рядом с Андреем, счастливая, глядела в его
лицо. Теперь она могла смотреть на него, сколько хотела. И чужой он был, и
милый,  и  так много было в нем нового,  незнакомого.  Но душу его она уже
давно знала.
     «А отец все чего-то городит», —  думала она. Авдотья чувствовала, что
самое важное сейчас в ней, а не в отцовских разговорах.
     — Я  солдат не  боюсь, —  говорил Пахом. —  Это  другие мужики:  «Ах,
солдат,  да ах,  солдат идет!  Берегите кур,  а  то сейчас растащат!  Мол,
солдат —  грабитель!» А у нас в семье все были солдаты.  Дед наш,  бывало,
выпьет и  сейчас скомандует:  «Во фрунт!» —  и старые песни запоет с нами.
Ну-ка давай, как вы нынче поете про турецкого-то царя?..


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

     — Идолища поганые, постыдные... Окаянство это прочь!
     Поп  хватал в  фанзе  гольда деревянных божков,  ломал  их,  топтал и
бросал в огонь.
     — Ведь это кусок дерева,  как ты не понимаешь! — гремел он, обращаясь
к  гольду. —  Ведь это ты  сам придумал,  сам вырезал —  какой же  он бог?
Подумай, чему ты молишься?
     Однажды поп  застал  шамана  в  доме  Покпы.  Он  оттаскал колдуна за
волосы,  все шаманские предметы изломал,  сжег; а железки выбросил в воду,
зная, что гольды нырять не умеют и в реке их не найдут. Досталось и Покпе.
     Шаманы  боялись  попа  как  огня.  Один  из  них,  Хангани,  пробовал
сопротивляться, но поп явил такую силищу, что все пришли в ужас.
     Завидя попа,  гольды прятали божков и бубны, но на молитву собирались
охотно.  Пение попа, его парчов