такой же,  то  вдруг
спрашивал, чем станет угощать его Бердышов, если он приедет гостить к нему
на Додьгу.
     «Какой попрошайка!» — подумал про него Иван.
     Василий  всем  своим  поведением показывал Ивану,  как  он  для  него
старается:  гольд безжалостно колотил собак,  то и  дело кричал,  что надо
ехать быстрей,  потому что они везут богатого,  доброго человека,  который
ничего  не  жалеет  для  бедных жителей Горюна.  Не  находя иного  способа
выказать Ивану,  как  он  поступается ради  него своим удобством,  Василий
старался всячески потесниться на  нартах,  хотя  для  двоих  места  вполне
хватало.
     Наконец Василий надоел Ивану,  и  тот пригрозил,  что не даст ничего,
если он будет клянчить.
     Гольд поморгал больными веками и  сначала хотел что-то возразить,  но
сдержался,  по-видимому решив получить подарок. По мучительному выражению,
появившемуся на  его  лице,  видно было,  что  молчание стоит ему  великих
усилий. Наконец он, видимо, успокоился, сел боком к Ивану и запел.

                      На моих собаках лоча едет,
                      Ханина-ранина, —

бойко выводил он.
     Звуки   песни  напомнили  Ивану  самодельную  скрипку,   которую  ему
случалось слышать в Бельго.

                      Мы джангуя повстречаем,
                      Ханина-ранина, —

потихоньку заунывно продолжал Василий.

                      Сам я драться с ним не стану,
                      Ханина-ранина...
                      Джангуйни навстречу мчится,
                      Ханина-ранина,
                      Мое сердце встрепенулось,
                      Ханина-ранина.

     — Где ты его видишь? — спросил Иван.
     — Далеко...  Так поется, —  ответил Василий по-русски. — Еще маленько
проедем, там встретим.

                      Нойон Дыген пропал,
                      Ханина-ара... —

взвизгнул гольд и на полуслове затих.
     Издалека  послышался ожесточенный собачий  лай.  Нарты  проезжали под
черными обрывами горы  Голова  Рябчика.  Собаки,  тяжело  дыша,  с  трудом
преодолевали снежные валы.
     — Дыген  едет! —  крикнул сзади  Юкану.  Он  слез  с  нарт  и,  чтобы
облегчить работу собак, пошел пешком.
     Лай  становился все  явственнее.  Иван  слышал,  как  вожак встречной
упряжки  злобно  заливался на  все  лады, —  он  требовал уступить дорогу.
Собаки Юкану и Василия залаяли в ответ.
     Из-за  скалы  выползли нарты.  Десяток собак,  впряженных елочкой,  с
трудом их  тянули,  барахтаясь в  глубоком снегу.  По судорожным движениям
псов,  по  высунутым языкам,  которыми они  время от  времени прихватывали
снег,  по  тощим,  провалившимся бокам с  всклоченной мокрой шерстью видно
было, что собаки тянут из последних сил.
     Впереди на  нартах сидел человек в  шубе с  мохнатым воротником.  Его
шапка и  плечи были завалены толстым слоем снега.  Он все время держал над
собаками длинную палку,  как бы угрожая им.  Нарты ехали прямо. По тупому,
безразличному выражению лица и по безумному взгляду, устремленному куда-то
вдаль,  нетрудно было  догадаться,  что  от  долгих таежных путешествий на
этого маньчжура напал «морок».  Он  сидел не  шевелясь,  тупо всматриваясь
вперед, как бы силясь что-то припомнить. Собаки сами себе выбирали дорогу,
погонщик лишь изредка,  словно очнувшись от своих видений,  с силой ударял
палкой по  собачьим спинам.  Среди длинных мешков,  привязанных к  нартам,
спиной  к  собакам сидел  другой человек,  голова его  была  укрыта высоко
поднятым воротником.
     Третий шел на  широких лыжах.  Вдали,  из-за скалы,  появилась вторая
упряжка.
     Сердце  у  Ивана  застучало.   Он  скинул  доху,  пододвинул  к  себе
заряженное ружье и велел Василию сворачивать. Взрывая груды рыхлого снега,
нарты встали поперек дороги, чуть отступя от нее.
     Сидевший на  мешках оглянулся и,  увидев встречных,  что-то  закричал
погонщику,  но тот, казалось, ничего не слышал. Тогда он проворно соскочил
с мешков,  к нему присоединился бежавший на лыжах:  они стали бить собак и
тянуть упряжку в сторону.
     Иван и Родион смотрели на них и не трогались с места.
     Родион  был  храбрый человек,  верный  своему  слову.  Он  никогда не
выдавал товарищей.  И на этот раз, хотя вся эта затея не нравилась ему, он
готов был, как ему велели, стрелять.
     Видимо полагая,  что русские боятся ехать мимо собак, спутники Дыгена
пытались отвести своих псов от  дороги.  Тем  временем приблизились вторые
нарты.  В  них  сидел рослый толстогубый маньчжурец,  а  из-за  его  спины
виднелась чья-то заснеженная шапка, украшенная собольими хвостами.
     В рослом погонщике Иван узнал одного из тех встречных,  с которыми он
спорил  ночью  под  Бельго из-за  покусанного собакой барабановского коня.
Когда нарты подъехали ближе, человек этот проворно слез на снег и