— Ага, тятька, попался! — и, сверкая пятками, помчалась к землянке.
     Вскоре оттуда появилась Наталья. Настька спешила за ней.
     — Какие с нас кости Иванова баба просит? — спросила мужа Наталья.
     Егор вспомнил и рассказал.
     — Будь они  неладны с  причудами-то!  Вот  дочка прибежала и  орет  в
голос, что Анга велит кости отдать, а то, мол, тебя зверь погубит.
     — Собаки-то грызли,  а Иванова тетка видела. Она говорит, если костей
не отдашь,  то и Ивана и тебя, обоих вас, медведь задерет, — прерывающимся
голосом выговорила Настька.
     — Слушай их, дочка, больше! — молвил Егор. — Это Иван шутит...
     Глаза у девочки прояснели.
     Бабы собрали оставшиеся кости и отнесли Анге,  недоумевая,  зачем они
ей понадобились.
     Потом уж  Иван,  посмеиваясь,  признался,  что,  по здешним понятиям,
съевши медвежье мясо, следует кости зверя закоптить и снести в тайгу.
     — Этим он  как бы  отпускается обратно,  чтобы еще раз нагулял мяса и
приходил опять.  Так  тут  гольды понимают, —  объяснял Иван. —  Уж  такой
обычай... Я о вас же беспокоился.
     — Да-а...  Ишь ты! —  удивлялись мужики,  опять не беря в толк, дурит
Иван или сам верит. — Еще раз чтобы... А коптить-то зачем?
     — А  коптить-то —  это,  однако,  вроде  как  шкуру  обратно на  него
надевают. Теперь нас с тобой, Егор, может медведь задрать.
     Бердышов смотрел хитро, но не улыбался.
     — Охотники!  Конечно, может быть, и есть у них такой обычай, — сказал
Егор, когда Бердышов ушел. — А может, и чудит Иван.
     Все эти разговоры про здешние обычаи и  про разное колдовство шаманов
и шаманок ему не очень нравились:  он опасался,  что Иван сам не верит,  а
чего-то крутит.  В то же время Егор старался найти свое место и оправдание
всякому здешнему понятию.
     — Как-никак,  а без ружья, Кондратьич, тут не прокормишься, — говорил
Федор. — Надо бы и тебе винтовку купить, вместе бы на зверей зимой пошли.
     — Надо бы, конечно, — задумчиво соглашался Егор.
     Он понимал,  что охота тут будет большим подспорьем. Но сам он шел на
Амур за землицей,  пахать пашню и  сеять,  а  не зверей ловить,  и здешний
порядок жизни  перенимать не  хотел  и  поддаваться никому из-за  охоты не
собирался. Становиться охотником он не желал. Он даже ружья не купил, хоть
и мог бы сделать это, если собрал бы все гроши и поднатужился.
     Он  шел  в  Сибирь землю  пахать и  без  своего хлеба не  представлял
будущей жизни ни  для себя,  ни  для детей,  когда они подрастут.  По  его
мнению, охотник был чем-то вроде бродяги, если у него не было пашни.
     А  Егор  хотел  осесть на  новом месте крепко,  прочно,  трудом своим
доказать,  что он  не  боится самого тяжелого дела,  что не  на  кисельные
берега и не на соболей надеялся,  когда шел сюда.  Он даже радовался,  что
рубит такой густой лес и корчует такие страшные пеньки.
     Он не был суеверен,  не признавал ни леших,  ни ведьм,  ни чертей, не
был и набожен, хотя и молился. Но казалось ему, что чем больше тут положит
он сил,  чем трудней ему будет,  тем лучше будет жить его род,  поэтому не
жалел он себя. Он желал подать пример и другим людям, как тут можно жить.
     «Конечно, почему бы и не поохотиться на досуге? — думал он. — Здесь в
самом деле грехом было бы не ловить зверей, если они сами подходят чуть не
к избе».
     Но  бегать за  ними и  надеяться детей прокормить промыслом он считал
позором.  В жизни,  полагал он, хорошо можно делать только одно дело, хотя
бы и другие удавались.
     Несмотря  на  большую  бороду,   Егор  был  еще  молод:  ему  недавно
перевалило за тридцать —  он женился рано, —  и  он со всей страстью хотел
потрудиться. Упреки в несуразности и лени, которыми допекали его на старых
местах богатые мужики,  пустое;  хотя и  богатеи были теперь за  тридевять
земель и казались Егору ничтожными, но зло к ним осталось до сих пор — так
они его обидели в прежнее время, так глумились, — и он хотел построить тут
жизнь,  которая была бы крепка и  свободна.  Своим трудом он воевал против
старых врагов и их злой дури.


                            ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

     С  каждым днем все холоднее и злее становились ветры.  На реке день и
ночь бушевали седые валы, омывая песчаные косы.
     Еще в  сентябре на сопках появилась осенняя желтизна.  Ветры гнали из
тайги шелестящие вороха красных и желтых листьев. В октябре ударили первые
морозы, выпал обильный снег.
     На реке появились ледяные забереги; сопки побелели, и река между ними
казалась огромным черным озером.  Вскоре шуга зашуршала о забереги, и даже
в сильные ветры волн на реке не стало.
     Погода стояла переменчивая:  то начиналась заверть — снегопад с диким
крутящим ветром,  снегом застилало лес  и  реку,  видны были только кромки
заберегов и  черные  окраины  вод;  то  день  выдавался тихий,  из  тумана
проглядывало солнце, а в воздухе стоял по-морскому сырой амурский холод.
     Исподволь наступала зима. Бердышов предсказал, что первая половина ее
будет пуржливая и  падут глубокие снега.  Сам  он  после хода  кеты иногда
уходил  с  собаками белковать на  ближние горы  в  кедровники.