придется возвращаться в этой книге, метко подметил, что все до единой 
несуразности летописной легенды устраняются простой заменою Днепра на Дунай. 
Действительно, путь по Дунаю еще тысячу лет спустя после апостола будет самым 
удобным и безопасным из Константинополя в Рим. На Дунае будет город Киев – не 
только в упоминавшихся нами былинах, но и в истории. Заметим, что в летописном 
упоминании об установлении Андреем креста на горе, где суждено быть Киеву, 
упоминается, что апостол «слез» с горы – глагол, более применимый к дунайским 
скалам, нежели к киевским холмам, с которых, при всей их крутизне, можно 
все-таки сойти, а не «слезть». В верховьях Дуная находится земля 
словенцев-«словен» предания с одним из бесчисленных славянских Новгородов на 
месте современного Эстергома в Австрии. Оттуда он мог пройти в будущие земли 
ругов – помните, федератов, верингов, варягов Рима – и уж оттуда идти в Рим. И 
ему действительно удалось бы добраться от «киевских» круч до «словен»-словенцев 
безо всяких волоков и прочих пересадок, и действительно напрямую попасть от 
варягов в Рим. Все несообразности в рассказе о странствии апостола – кроме 
«расселения» по его пути народов, появившихся там полтысячи лет спустя, 
естественного для устной легенды – снимаются единым махом. А основание  для 
того имелось – чуть выше летопись в некоторых списках упоминает, что Днепр 
впадает в море «тремя устьями», хотя Днепр Словутич совершенно в том не повинен.
 С ледникового периода, по крайней мере, он впадает в Черное море 
одним-единственным устьем. Зато у Дуная крупнейших, судоходных  гирл 
действительно ровно три. Память о странствии Первозванного могла сохраниться у 
христиан римского Норика и от них уже перейти к ругам, ободритам, словенцам, 
короче – к варягам-руси. А уж потом, когда потомки ругов воцарились на Днепре, 
провозгласив городок с таким знакомым дунайским именем Киев «матерью городов 
русских», вместе с ними «переселилась» и легенда. Так в сибирских былинах 
Василий Буслаев бьется с «мужичками новгородскими» на мосту через… Обь. А в 
балладе «Кострюк», записанной в имперские времена, русский боец, победив в 
поединке чеченского шурина Ивана Грозного, швыряет его в… Неву. Певцы же 
советского времени уточняют, что дело происходило в Ленинграде. Как видите, 
легенда о странствии Андрея – не единственная, сменившая адрес!
     Очень занятно, что удревняют христианство на Руси – вплоть до того же 
Андрея – его искренние сторонники, вроде протоиерея Стефана Ляшевского. Его 
книга «История русского христианства: от Андрея до Владимира» недавно была у 
нас переиздана. Напротив, критики христианства, как, например, Игорь Яковлевич 
Фроянов в совместной с Фроловым и Курбатовым монографии «Христианство: 
античность, Византия, Древняя Русь», наоборот, отрицают даже довольно 
достоверные сообщения вроде известия о крещении Бравлина, считая возможным 
говорить о русском христианстве, самое раннее, с  944 года. И никто из них не 
замечает, что древность русского христианства говорит не за, а против него; не 
против, а за древнюю религию русов. Если христианство было известно русам 
полтысячи лет – и оставалось религией кучки маргиналов, значит, не так уж оно 
было привлекательно в глазах русов. Не приходится тогда говорить, что за 
язычество держались от невежества, пока не знали христианства; что язычество 
было «темнотой», мгновенно исчезнувшей, как только в комнату внесли светильник; 
пустотой, в которую вошло, тем самым отменив, прекратив, уничтожив ее, 
христианство. Не приходится рассуждать об особой предрасположенности русов к 
новой вере. И если через полтысячи лет после Северина недостойному сыну 
Святослава приходится развязать чудовищную гражданскую войну, уничтожившую 28,9 
% известных нам поселений древней Руси, только чтобы сломить активное 
сопротивление введению христианства; если через век после этого варягорусский 
Новгород весь, как один человек, пойдет за волхвом против епископа; если другая 
варяжская твердыня, Муром, откроет ворота крестителям князя Константина, 
которого впоследствии назовут святым и равноапостольным, только еще спустя 
столетие; если основным аргументом христиан все это время будут меч и огонь 
княжьих дружин, пронесенный под полой на переговоры топор и камнеметные машины 
под муромскими стенами, то означать все это может только одно.  А именно – 
победа в честном споре, на равных, христианам «не светила». Они могли сказать 
«Бог един» – и русы согласились бы с этим. Они могли сказать – «Бог принес себя 
в жертву за мир» – русы знали и это. Им просто нечего было сказать русам, 
нечего дать им, кроме чужой, ближневосточной мифологии и отвеку сладкого для 
иных соблазна безответственной избранности, приобщенности к «высшему кругу», к 
«Новому Израилю», к заведомым победителям в будущей окончательной схватке Добра 
и Зла. Небольшое количество подобных лиц и хранило русское христианство до 
крещения. Их дело несколько облегчала уже отмеченная мною особенность общества 
русов – там все было делом не личности, а рода. Община же во внутреннюю жизнь 
рода вмешивалась редко. Для того же Оскольда, если он действительно был 
потомком руга, крещеного Северином, христианство было наверняка просто семейным,
 родовым обрядом; факт же «братства во Христе» с императором Византии вполне 
мог стать откровением, произведшим в жизни и судьбе сподвижника князя-Сокола 
гибельный для него переворот. 
     Большинство же русских родов смотрело на христианство, как на более или 
менее неприятное увлечение некоторых своих соплеменников. В целом их терпели – 
родичи все же, хоть и «уродьство» у них семейное.
     Чем эта терпимость могла обернуться для иного руса, даже могучего вождя, 
говорит пример отца нашего героя и его посмертной судьбы. Но об этом – в 
следующей главе.
     
       
     « КНЯЗЬ УЖЕ НАЧАЛ!..»