язычником.
           Старуха-мать просит повзрослевшего сына.
           Ольга действительно была больна. Только три дня она прожила после 
этого разговора. Может, близость смерти и помогла ей освободиться от самого 
сильного чувства к сыну-язычнику, которое до тех пор испытывала будущая святая 
– от страха. Возможно, она поняла, что есть вещи и люди куда страшнее ее сына, 
когда вокруг Киева задымились костры степных полчищ. Перед смертью она просила 
Святослава о последней милости – позволить ей уйти к ее богу по христианскому 
обряду. Без буйной тризны с хмельными ковшами, со звоном мечей и обильными 
жертвами, без надменно вздымающегося к небесам кургана. Лечь в могилку вровень 
с землей.  Ольга, сообщает летопись, исповедовала христианство в тайне, и очень 
боялась, что по смерти ее похоронят по языческому обряду.
            Сын пообещал. И исполнил. Хоронил Ольгу ее “презвутер” – священник. 
Плакали по ней привыкшие к бабке внуки. Плакали люди киевской христианской 
общины. Плакал и Святослав. Так говорит летопись, и возможно, это не просто 
литературный трафарет описания смерти праведного правителя. Люди той эпохи 
гораздо меньше стеснялись выражать свои чувства. Нелепое табу на мужские слезы 
– суеверие много более поздних времен. Не стеснялись проливать слезы суровые и 
беспощадно-жестокие люди. Плакали патриархи Ветхого Завета и герои Гомера. Не 
прятали слез герои былин, саг и рыцарских романов. Плакали русские князья и 
монгольские ханы. Им не приходило в голову, что “мужчины не плачут” – может, 
потому, что у них не было оснований сомневаться в собственном мужестве? 
            Нарушили завещание Ольги много позднее. Уже после смерти Святослава.
 Не язычники – единоверцы Ольги. Молодой русской церкви требовались реликвии. 
Могилу разрыли, извлекли кости и поместили их в шиферный саркофаг в Десятинной 
церкви, украшенный розетками и пентаграммами. Даже после смерти не получила она 
покоя. Хотя, как знать, может, ее и утешило бы, что она и по смерти послужит 
делу христовой веры на Руси.
           Теперь больше ничто не мешало Святославу в осуществлении его 
помыслов. Ничто не держало князя в городе, который в его глазах уже перестал 
быть столицей. Земли Киева и Искоростеня, Новгорода и Тмуторокани обрели юных 
князей, наместников своего отца. Теперь у русов и местных сторонников 
Рюриковичей будет вокруг сплотиться в случае беды. А большего пока и не надо. 
Ни на одной из границ нет врага, способного напасть на державу Сынов Сокола. По 
Волге Русь вроде бы граничит с Хорезмом, но на деле там дикая, пустая степь, по 
которой кочуют орды торков-гузов и половцев-кипчаков. Предкавказье после 
хазарского похода – “выжженная земля”. На Тьмуторокань долго еще не посягнет 
никакой враг. Что до запада, где княжат сын Олег и два данника-союзника под 
рукою Святослава, полочанин Рогволод и дрегович Турый – там попросту нет врагов.
 Тесть Волисуд, шурин Мешко-Мечислав. А между ними и Русью – полоса диковатых 
лесных и болотных народцев, от Карпат до Варяжского моря. Белые хорваты, дулебы,
 мазуры, ятвяги, литва, жмудь, летьгола с земьголой, пруссы. Не враги и не 
друзья, не нужные ни как данники, ни как союзники. Печенеги теперь мирные. На 
Руси все спокойно – кроме новых земель. Место его там, на переднем краю, в 
передовом полку. В его новой столице – Переяславце Дунайском.
           И князю напомнили об этом очень скоро. Ольга, согласно преданию 
церкви, преставилась 11 июля – за несколько дней до столь важного для 
Святослава праздника – Перунова дня. Князь, судя по всему, и в первый поход на 
болгар вышел после праздника своего небесного покровителя, Метателя Молний, 
Бога Побед. Неизвестно, успел ли он его отпраздновать на сей раз, или черные 
вести, идущие уже с Дуная, настигли его за распределением престолов между 
сыновьями.
           Вести эти гласили – в Болгарии мятеж против русов, воевода Волк 
собрал все войска в Переяславце и держит оборону. Святослав, не дожидаясь 
окончания сборов ополченцев, возложил это дело на воевод и поспешил с 
отдохнувшей в Киеве дружиной и новыми союзниками – легкими на подъем печенегами 
– в Болгарию.
     
     
     МЕРТВЫЕ СРАМУ НЕ ИМУТ.
     
12. ГРОЗА НАД ВИЗАНТИЕЙ.
     
     «Варвары!» – в хрип переходит крик,
     Фыркнула кровь из груди часового.
     Всадник к растрепанной гриве приник, 
     Вслед ему – грохот тяжелого слова:
     «Варвары!». Вздрогнул седой Ватикан.
     Тяжесть мечей и нахмуренных взглядов,
     Боли не знают, не чувствуют ран,
     Не понимают, что значит – преграда.
     Город ли, крепость, стена ли, скала –
     Что бы ни стало, едино разрушат.
     И византийских церквей купола
     Молят спасти христианские души.
     Только сам бог что-то бледен с лица.
     Страх, как комок перепутанных нервов.
     И под доспехами стынут сердца 
     Старых и опытных легионеров.
     Хмурое небо знаменья творит,