Великим, и это могло быть еще одной причиной для Святослава не брать их на 
болгар. Союзниками Симеона, скорее всего, было племя Язы Копон, граничившее с 
болгарами, и Кабукшин Йула, граничившие с венграми. С Русью граничили на правом 
берегу Днепра Кара Беи и Явды Эрдим. 
         Одежда печенегов, как можно судить по словам Константина, представляла 
что-то вроде халатов. Они, как уже сказано, были длиннобороды и усаты, а волосы,
 как и все тюрки, заплетали в косу. Основными промыслами их были война, охота и 
скотоводство – разводили они овец и коней. Ремесел у них не было, кибитки, 
упряжь, посуду каждый сам мастерил и чинил, или добывал в набегах на соседей. 
Серебряные и золотые сосуды из разграбленных дворцов и церквей Болгарии и 
Византии соседствовали в становьях с уродливым горшком печенежской работы – 
ручной лепки, необожженным, из глины, смешанной с коровьим пометом.
          Эпос родственных печенегам огузов, сохранившийся у их потомков в 
Азербайджане, воспевает чудеса и мудрость великого шамана и певца «Отца Нашего 
Коркута». Но вождь с таким именем – Куркуте –  был у печенегов в исторические 
времена, и многие отождествляют его с Курей, князем печенежским нашей летописи. 
Правда, Константин упоминает Куркуте, как деятеля прошлого, времен прихода 
«детей Бече» из страны Канг Юй в южнорусские степи, а в летописи Куря пережил 
Святослава. Это противоречие снимается как раз эпосом огузов. Там 
Куркуте-Коркут – вещий старец, «Отец» племени и его верховный духовный 
авторитет, советник ханов и провидец, вечный глубокий старец, которого никто не 
помнит молодым, у Константина – обычный военный вождь. Можно предположить, что 
перед нами один и тот же человек в разные этапы своей жизни. В молодости – 
военный вождь, затем – шаман, наконец, верховный шаман и высший авторитет для 
разрозненных печенежских племен, «Отец» печенегов. То, что говорит наша 
летопись о Куре, согласуется с этим образом… но об этом в свое время.
         Итак, благополучно миновав вражеский лагерь, избежав смерти от стрел 
кочевников и в холодных водах весеннего Днепра, отрок сообщил людям Претича: 
«Если не подойдете завтра к городу, сдадутся люди печенегам». Воевода обратился 
к своим ратникам: «Пойдем завтра в ладьях, и, захватив княгиню и княжичей, 
умчим на этот берег. Если же не сделаем так, погубит нас Святослав». Хорошо 
предложение; хороша и аргументация. Общинный воевода Северского Левобережья, 
очевидно, хорошо представлял возможности и боевой дух ополчения. Вопреки иным 
сегодняшним певцам общины и ее лапотных воителей, защищавших-де землю Русскую 
почти без отрыва от производства хлеба и иных сельхозкультур, Претич вовсе не 
думает, что в силах его воинства разгромить или хотя бы отогнать кочевников. 
Все, что можно сделать – взять на внезапность, на испуг, и быстро вывести из 
Киева мать и детей великого князя. О судьбе стольного Киева, матери городов 
Русских, никто и не вспоминает. Основной довод – страх перед князем. «Бояху бо 
ся зело его, зане был муж свирепый» – приводит Татищев строки недошедшей до нас 
летописи.
         Вот оно, ополчение – в полный рост.
         Страх перед грозным князем пересилил страх перед огромной ордой на 
другом берегу.  В глухой предрассветный час ополченцы Претича  в ладьях скопом 
двинулись на другой берег, трубя в рога и трубы, крича, и вообще производя 
побольше шума. В ответ поднялся шум и в городе, Татищев даже сообщает, что 
киевляне сделали вылазку, и «начали жестоко биться с печенеги». В сонных 
головах не ожидавших ничего подобного степняков молнией ударило:
     - Святослав!!!
          В один миг «бесчисленное множество» степных дикарей словно слизнул 
языком их предок Огуз-хан. Только шаяли непрогоревшие костры и темнели в 
утреннем тумане неопрятными грудами опрокинутые и затоптанные в паническом 
бегстве шатры-вежи. Конечно, печенегам не пришло в голову, что князь никак не 
мог подойти с другой стороны Днепра, что не мог он и появиться у днепровских 
круч из дальней Болгарии столь стремительно. Во-первых, все произошло слишком 
внезапно, чтобы рассуждать, а страх перед Святославом был слишком силен. 
Печенеги ничуть не хуже Претича сознавали разницу между ополчением с топорами и 
рогатинами и княжеской дружиной – особенно той, которую ведет Святослав. Полки 
Претича они равнодушно созерцали все это время; одна весть, одна мысль о 
появлении дружин Святослава обратила орду в безоглядное, повальное бегство. 
Во-вторых, печенеги наверняка испытывали перед Святославом тот почти 
религиозный трепет, который вызывают сильные и жестокие полководцы 
цивилизованных народов у дикарей. Вспомним поклонение азиатов Искандеру 
Зуль-Карнайну, Александру Македонскому, вспомним репутацию Ермолова у народов 
Кавказа, и некоторых британских полководцев времен империи у арабов (стоит 
вспомнить «Бездонный колодец» Честертона, с его «арабской легендой» – лордом 
Гастингсом). Можно вспомнить и нашего Ермака, которого аборигены Сибири 
почитали богом и сделали его могилу местом почитания. Святослав был силен и 
беспощаден, Святослав в один год уничтожил казавшуюся кочевникам вечной Хазарию 
– этого было достаточно, чтобы печенеги смотрели на него, как на бога. А в 
отношении бога всякого рода умствования о том, что он «не мог» или «мог», в 
высшей степени неуместны. Греша против своего земного божества, осаждая его 
родной город, кочевники, сознательно или нет, ждали кары -–внезапной и страшной,
 как удар молнии. Они ждали этого громового рева труб в предрассветье, потому и 
отреагировали на него мгновенно.
           Только вождь печенегов, в силу своего положения обязанный быть самым 
храбрым в племени, рискнул вернуться и посмотреть, что же на самом деле 
происходит. В «бесчисленной» орде не нашлось ни одного человека, рискнувшего к 
нему присоединиться. Что ж, и это тоже долг вождя – отвечать за племя перед 
богами. И если земной бог гневается на сынов Бече, то кто лучше вождя объяснит