Плохие интриганы получаются из военных. Вот попробовал себя Фока в 
этом деле, и чего добился?
           Был Святослав за морем – оказался рядом, под боком.
            Был у империи тихонький, выдрессированный, послушный, как комнатная 
болонка, сосед -  Петр Сурсувул. Благочестивый, смиренный, на империю 
христу-богу молился. Теперь нет его, теперь у империи другой сосед – в один год 
снесший громаду хазарского каганата, в одну осень взявший 80 болгарских городов.
 Христиан презирает, хоть и не утесняет вроде, идолам своим верен.
            Променял Никифор Фока болонку на лютого волка.
             Оставалась надежда, что Святослав разгромит Болгарию, пожжет 
церкви да монастыри, и уберется восвояси. Может, еще и Болгарию… то есть то, 
что от Болгарии останется, удастся к рукам прибрать.
             Но вскоре пришлось Никифору и с этой надеждой распрощаться. 
Пришлось, когда показали ему золотую монету. Новехонькую, блестящую, с надписью 
«Светославъ Цър Българомъ».
            Я не выдумываю, читатель. О такой монете писал советский историк 
Мавродин. К сожалению, изображения монеты он не привел, а жаль. Это ведь очень 
много значит – что на деньгах изображают. Совсем хорошо было бы, если б было на 
ней изображение самого Святослава. Подумайте только – прижизненный портрет 
Святослава Храброго! Да и вообще – на какие монеты она походила, что брали за 
образец чеканщики?
         Если кто-нибудь знает что об этой монете – сообщите, пожалуйста. Буду 
безмерно признателен.
           Появиться она могла только в 967-968 годах. В 968 в Болгарии 
появился свой царь –Борис Петрович, и Святослав на его власть не посягал. Себя 
он мог именовать царем только в первый год на Балканах, когда Петр уже умер, 
Борис сидел в заложниках в Царьграде, и единственной властью в Болгарии был он, 
Святослав. Летопись наша говорит, что, придя в Болгарию, Святослав сел там 
княжить.  Любопытно, что, по словам Льва Диакона, Святослав видел перед походом 
сон, где он правил Болгарией. Вот уж действительно – сон в руку! Монеты же 
говорили испуганной, смятенной стране – пришел не разбойник, не налетчик. 
Пришел Хозяин. Не грабительский набег – поход государя. Смотрите, болгары, 
какая тяжелая, добрая золотая монета! Читайте – «цър българомъ». Не 
чужак-захватчик – ваш царь! А что пришлый – так разве Аспарух не пришел 
когда-то из-за Дуная? Монета была не «платежной единицей». Болгары держали в 
руках маленький золотой манифест нового владыки. А побледневший Никифор читал 
письмо врага. «Ты звал меня? – без слов говорила монета. – Я здесь. И я не 
уйду».
           Говорит эта монета и еще об одном обстоятельстве. Вряд ли сам 
Святослав настолько хорошо знал жизнь болгар, чтобы понимать значение  хода с 
монетой. Кто ему подсказал? Калокир? Боян? Или кто-то из местных сторонников? 
Ведь это не быстрое дело – вырезать новые штемпели для монет, найти золото, 
устроить чеканку.
          Никифор понял, что перехитрил сам себя. По дорогам империи понеслись 
курьеры, и уже вскоре в мостовые Константинополя грянули копыта латной конницы 
и подкованные сапоги-калиги пехотинцев. Шли войска. Факела, по ночам освещавшие 
главные улицы Константинополя, отбрасывали на запертые ставни и двери 
притихшего Города царей чернильные тени рядов копий, пернатых касок, фигур в 
угловатых доспехах, похожих на диковинных оживших идолов.
          Царьградцы запирались в домах и тряслись от страха, проклиная родню 
затоптанных на ипподроме сограждан. Надо ж им было кидаться на цесаря! Жители 
Царя городов наверняка не сомневались, что Никифор  решил отомстить им за позор 
бегства, за камни и хлам, летящие в него и его свиту.  В ночи из утихающего 
городского шума все яснее выделялся стук множества плотницких топоров, 
доносящийся издали. И многим не давали заснуть жуткие видения виселиц и 
эшафотов, поднимающихся над площадями и перекрестками Города царей.
           На другой день, ближе к полудню, горожане смогли облегченно 
вздохнуть. Клибанофоры вели себя мирно, сидели по казармам, в которые их 
разместили. Офицеры уже гуляли по рынкам и лавкам, вертя в руках товар и 
костеря сквозь зубы столичные цены. Никаких эшафотов на площадях тоже не 
возникло. Зато на стенах и башнях города Константина громоздились деревянные 
чудища – копьеметы и камнебои, развернувшие неживые рыла на северо-запад. А в 
управе городской гавани толклись купцы, уныло переругиваясь с 
секретарями-спафариями. Толку от ругани не было – еще ночью несколько упряжек 
огромных быков, с натугой ворочая вороты в башнях Кентинарий и Кастеллярий на 
разных берегах Босфора, подняли со дна обросшую ракушками древнюю цепь и 
перегородили пролив. Эта цепь уже один раз перегораживала Босфор – во времена 
Олега Вещего, о котором греки предпочитали не вспоминать, ни к ночи, ни ясным 
полуднем.
          Горожане не знали, что цесарю уже не до них, и даже не до 
прискорбного инцидента на хлебном рынке. Фока всерьез готовился к обороне 
столицы.
           Впрочем, Никифор не был бы сыном своего народа, если бы ограничился 
чисто военными мерами. В тот же день Константинополь покинули несколько человек.
 Это были невзрачные с виду, совсем непримечательные люди, обычные купцы или 
казенные курьеры, или странники-монахи. Никто бы не заподозрил этих людей в том,
 что они – на важной государственной службе. Одни из них должны были пробраться 
в Болгарию, к тем христианским вельможам, чьи дочери покинули Болгарию вместе с 
царевичами Борисом и Романом. Девушки ехали даже не в свите высокородных 
заложников, а… на смотрины. Никифор решил подобрать невест своим багрянородным