черепков гузских горшков, а иногда целое скопление их. Видимо, в VII 
– X вв. эта местность была населенной, а это значит, что вода была неподалеку. 
Единственным источником могла быть та самая старица, которая сейчас суха, за 
исключением нескольких солоноватых луж в ее наиболее глубоких местах. Вывод 
напрашивается сам: в древности, точнее, в хазарское время, протоки Волги были 
не те, которые мы наблюдаем теперь. Археология подвела нас к проблеме периодов 
образования ландшафтов, к установлению их абсолютных физико-географических 
датировок, недостижимому никаким иным путем.
   Но задерживаться на полученном выводе мы не могли и не хотели. Осень 
наступала, а мы еще не осмотрели знаменитые Рын-пески. День прошел в движении 
на восток по гладкой, укатанной дороге с сумасшедшей скоростью. Мелькнули и 
скрылись русские села и казахские аулы, в этих местах похожие друг на друга. 
Очевидно, наличие единого материала для построек и климат, создающий одинаковые 
для русских и для казахов условия жизни, заставили местных жителей выработать 
сходный архитектурный стиль. Я отметил это для будущих работ, потому что трудно 
размышлять, когда холодный встречный ветер сечет лицо, пронизывает насквозь и 
некуда спрятаться, сидя в открытой машине.
   Мы спешили, потому что в людной местности вдоль тракта ждать находок не 
приходилось, а времени оставалось так мало! Наконец, после ночевки в холодной 
палатке, машина повернула на север от села Ганюшкина, и в дымке рассвета мы 
увидели высокие песчаные гряды, увенчанные аллеями причудливых кустов тамариска.

   Ветер стих, и песок лежал спокойно, переливаясь в косых солнечных лучах 
мерцанием желтого и пепельного жемчуга. То тут, то там над песком возвышались 
кустики сухой травы – пустыня жила и дышала. Рядом с нашей широкой 
автомобильной колеей извивалась караванная тропа. Она обходила даже небольшие 
бугорки, ибо люди, ходившие по ней, берегли силы своих вьючных животных. 
Хотелось знать – кто проложил и поддерживал эту тропу, и на этот вопрос 
немедленно был получен ответ. Неожиданно среди двух гряд высоких барханов по 
левой стороне дороги открылась широкая (около 100 м) и длинная (около 200 м) 
котловина выдувания.
   В глубине ее был колодец – яма с обвалившимися краями; вероятно, уже давно 
никто не пытался достать оттуда воду. Но вокруг колодца и по всей котловине в 
огромном количестве валялись черепки. Здесь были уже знакомые нам полосатые в 
изломе «гузы», красные звонкие «татары», серые лощеные «сарматы», нежные 
тонкостенные черепки из великолепно отмученной глины – эпоха бронзы – и даже 
стеклянные осколки водочных штофов XVIII в. Тропинка уверенно подводила к 
колодцу, и теперь стало несомненно, что люди ходили по ней еще в глубокой 
древности. Дальше дорога шла на север, через казахский поселок Сазды, где был 
второй колодец, но там такого изобилия находок не было. Встречались отдельные 
черепки, а остальные, по-видимому, были втоптаны в землю стадами скота.
   Перед нами встала новая загадка: почему люди на протяжении тысячелетий 
предпочитали тащиться от пустого берега Каспийского моря, в этом месте особо 
мелкого и несудоходного, вместо того чтобы подниматься или спускаться по 
прекрасной Волге, где и дорога лучше, и воды вдосталь, и где можно двигаться и 
по реке и по берегу? Найденная нами караванная тропа, очевидно, вела из стран 
ближневосточной культуры – Ирана, Хорезма – в Великую Пермь (Биармию). За 
биармийских вождей скандинавские конунги выдавали своих дочерей, да еще считали 
это за честь. Персидские шахи получали оттуда меха и платили за них 
великолепными серебряными блюдами, ничтожная часть которых уцелела от 
губительного времени и хранится в Отделе Востока Государственного Эрмитажа [63, 
75, 76, 84]. Путь через страну гузов описывал путешественник X в. Ахмед 
ибн-Фадлан [49, 66]. Дорога, по которой мы ехали, была или та самая, или одна 
из нескольких, соединявших север с югом. Но почему она пролегала в таком, 
казалось бы, неудобном месте – вот еще одна проблема, которую мы должны были 
решить.
   Самое простое решение, немедленно принятое нами, было повернуть машину на юг 
и проследить дорогу по широкой равнине обсохшего каспийского берега, с тем 
чтобы найти там остатки порта, от которого этот путь начинался. Через несколько 
часов обратного пути мы выехали из Рын-песков, пересекли неширокую полосу 
автомобильного тракта и прилегающих к нему полей. Вскоре перед нами замелькали 
зелень луговин и заросли камыша, вдвое выше человеческого роста. Эта равнина 
еще 30 лет тому назад была покрыта водой, но уровень моря упал на 3 м, обнажив 
дно. Тут начались новые неожиданности!

   На дне морском
   Конечно, не могло быть и речи, чтобы дорога, уцелевшая в малопосещаемых 
песках, была столь же заметна в местности проезжей и обрабатываемой. Мы считали,
 что поиски будут трудными, и собирались ориентироваться на находки подъемного 
материала, т. е. на ту же самую керамику, лежащую на поверхности земли.
   Но, спустившись на равнину, мы не нашли ни одного черепка. Напрасно машина 
металась то на запад, то на восток, напрасно я бродил часами, опустив глаза в 
землю. Мы осмотрели огромную площадь и не нашли ничего. Возникла новая загадка 
(не много ли?): почему кочевники били свою посуду только на высоких местах? 
Такая постановка проблемы была абсурдна, и мы перестроили ее так: почему мы 
находим керамику до X в. только на высоте?.. К счастью, мы отмечали нивелирным 
ходом, привязываясь к ближайшим отметкам по карте, все сделанные нами находки 
не ниже минус 18 м абсолютной высоты. Ответ на это мог быть двоякий: либо 
уровень Каспийского моря в первом тысячелетии был так высок, либо после X в. 
произошла трансгрессия – наступление моря на сушу,– сменившаяся позже 
регрессией – отступлением моря.