Времени на ремонт, очевидно, не хватало, поэтому Стефан купил на 
собственные деньги корабль у каких-то генуэзских торговцев, оказавшихся в порту,
 и на нем добрался наконец до Святой земли.
        За два года, прошедшие с того времени, когда он покинул Францию, Стефан 
дю Перш приобрел опыт, достаточный для целой жизни. Он достиг высот власти, 
светской и церковной, в одном из трех величайших королевств Европы, превратился 
из мирянина в архиепископа, он снискал уважение некоторых и ненависть многих — 
и, возможно, завоевал любовь королевы. Он многое узнал — о власти и 
злоупотреблении властью, об искусстве правления; о верности, дружбе и страхе. 
Но о Сицилии он не узнал ничего. Он не понял, что сила державы, если не самое 
ее существование, зависит от ее единства; а поскольку ее население по природе 
своей было разнородным, это единство следовало поддерживать особыми 
государственными мерами. Из-за непонимания этого факта он потерпел поражение, и 
то, что под конец он, к несчастью и невольно, объединил врагов против себя, 
нисколько не уменьшает масштабов его неудачи. Можно сказать, что ему не повезло,
 и, возможно, так оно и было: не повезло в том, что он появился на Сицилии в 
момент, когда хаос на острове достиг размеров неведомых с времен первой высадки 
нормадцев на этой земле; не повезло с товарищами, за чью надменность и 
хамоватость его неизбежно упрекали; не повезло в том, что он был молод и 
неопытен — все слишком легко забыли, что к моменту бесславного отбытия с 
Сицилии ему исполнилось всего двадцать с небольшим. Все же под конец удача ему 
улыбнулась; если бы капитан корабля решил плыть на восток, а не на запад, 
избрав более прямой путь через проливы, а не долгий через Трапани, им пришлось 
бы пристать не в Ликате, а в Мессине. И тогда сицилийские приключения Стефана 
дю Першп могли бы закончиться иначе и еще более печально.
        
        Из тридцати семи французов, сопровождавших Стефана на Сицилию, только 
двое оставались в живых к тому времени, когда он ее покидал. Один из них, некий 
Роже, «образо ванный, трудолюбивый и скромный», сейчас появляется в нашей 
истории первый и последний раз. Другим был Пьер Блуаский, один из выдающихся 
ученых своего времени.
        Пьер изучал гуманитарные науки в Туре, теологию в Париже и право в 
Болонье; вскоре после его возвращения во Францию Ротруд Руанский отправил на 
Сицилию, где он был наставником — вместе с Уолтером из Милля — молодого короля. 
Его особое положение вызывало зависть придворных, и враги постоянно пытались 
избавиться от него; дважды ему предлагали епископскую кафедру в Россано и один 
раз даже архиепископство в Неаполе; но он отказывался. Пьер знал себе цену, но 
не был ни стяжателем, ни честолюбцем; и хотя мыслители более не пользовались 
такими правами при дворе, как во время двух предыдугцих царствований, ученость 
все же уважали в Палермо более, чем в любой другой европейской столице. Он не 
хотел уезжать.
        Но события лета 1168 г. все изменили. Во время мятежа Пьер, к счастью, 
лежал больной в постели, порученный умелым заботам Ромуальда Салернского; но, 
когда, после его выздоровления, король объяснил, что меры, принятые в отношении 
всех французов, на него не распространяются, и умолял его остаться, Пьер был 
столь же непоколебим в своем желании уехать, как прежде — в желании остаться. 
Как он позже писал своему брату, его «не соблазнили ни подарки, ни посулы, ни 
награды». Генуэзский корабль уже готовился отплыть во Францию с последними 
сорока друзьями Стефана на борту; Пьер присоединился к ним и вскоре поздравлял 
себя с тем, что сменил терпкие вина Сицилии на густое и сладкое вино своей 
родной Луары. Спустя три или четыре года его давний приятель Ричард Палмер 
написал ему, предлагая навестить старых друзей. Ответ Пьера не нуждается в 
комментариях.
        «Сицилия отравляет нас самым своим воздухом; она отравляет нас также 
злобой своих обитателей, так что мне она кажется отвратительной и едва 
пригодной для жизни. Нездоровость ее климата делает ее неприемлемой для меня, 
так же как частые и ядовитые выбросы огромной силы, которые представляют 
постоянную угрозу для наших беззаботных и стодушных людей. Кто, спрашиваю я, 
может жить спокойно в местах, где, не говоря о других бедствиях, самые горы 
постоянно извергают адское пламя и зловонную серу? Ибо здесь, без сомнения — 
врата ада... куда людей забирают с земли, чтобы отправить их жить во владениях 
Сатаны. 
        Ваш народ ошибочно ограничивает свой рацион, ибо сельдерей и фенхель 
составляют чуть ли не их основную пищу; и это порождает влагу, которая 
заставляет тело гнить и приводит к серьезным болезням и даже смерти.
        К этому я добавлю, что, как написано в научных книгах, все островные 
народы бесчестны, так что жители Сицилии — плохие друзья и, скажу по секрету, 
самые отпетые предатели.
        К Вам на Сицилию, мой любимый отец, я не вернусь. Англия будет лелеять 
меня в старости, как она лелеяла Вас в детстве115. Скорее Вам следует покинуть 
эту ужасную гористую страну и вернуться к сладостным ароматам вашей родины… 
Бегите, отец, от этих огнедышащих гор и оглядывайтесь на Этну с подозрением, 
чтобы этот адов край не принял Вас после смерти».
        Когда корабли скрылись за горизонтом, унеся сначала Стефана дю Перша и 
его недовольных товарищей по паломничеству, а затем Пьера Блуаского с его 
стремящимися домой соотечественниками, королева Маргарита, наверное, пришла в 
отчаяние. Она во всем полагалась на французов и проиграла. Ее сыну Вильгельму 
было только пятнадцать лет, и ей предстояло оставаться регентшей еще три года; 
но ее репутация, и политическая и моральная, оказалась полностью подорвана. 
Последний поборник уходящего порядка, «испанка» не вызывала ни страха, ни 
возмущения; ее просто игнорировали.
        Маргарита более не могла даже выбирать собственных советников. Три 
главные фракции — аристократическая, церковная и придворная — достаточно 
насмотрелись на ее друзей и родственников и решили, что отныне ни Маргарита, ни 
ее ставленники не буду