сь признать папу своим законным сюзереном в обмен на поддержку. 9 
октября в Сан-Джермано князь Роберт Капуанский, граф Андрея из Рупе-Канино и 
несколько других нормандских баронов были вновь утверждены в своих правах на 
прежние владения, и до конца года вся Кампания и большая часть северной Апулии 
были в руках византийцев или сторонников папы.
        Михаил Палеолог, подавив несколько последних очагов сопротивления, мог 
поздравить себя с неожиданным успехом. Всего за шесть месяцев он восстановил 
греческую власть на полуострове в тех же пределах, в каких она существовала сто 
пятьдесят лет назад, до того как нормандцы приступили к сознательному 
разрушению византийских Фем Лангобардских, в надежде прибрать эти земли к рукам.
 Вскоре к нему пришла весть, что император, ободренный его быстрым продвижением,
 высылает полноценную армию, чтобы закрепить достигнутые результаты. В таком 
случае по прошествии недолгого времени вся южная Италия признает владычество 
Константинополя. Вильгельм Сицилийский будет сокрушен, его ненавистное 
королевство исчезнет с лица земли. Папа Адриан, видя, что греки преуспели там, 
где германцы потерпели поражение, убедится в превосходстве византийской армии и 
будет соответственно строить свою политику; и тогда великая мечта Комнинов — 
воссоединение Римской империи под эгидой Константинополя — наконец осуществится.

        Излишняя самоуверенность всегда опасна; но немногие беспристрастные 
наблюдатели в конце 1155 г. видели какое-то будущее за сицилийской монархией. 
На материке враги короля контролировали все, за исключением Калабрии; а 
Калабрия, возможно, оставалась лояльной потому, что ее пока не трогали. Она не 
смогла бы противостоять решительному натиску византийцев; а после падения 
Калабрии мятежники и их греческие союзники оказались бы всего в миле или двух 
от Сицилии.
        А там, на острове, ситуация также была угрожающей. С сентября до 
Рождества король лежал в Палермо тяжело больной; всеми делами королевства 
распоряжался Майо Барийский при поддержке архиепископа Гуго Палермского. Эмир 
эмиров никогда не пользовался особой популярностью, а сообщения о следовавших 
одно за другим поражениях на материке дали его врагам среди нормандской знати 
необходимый повод, чтобы затеять смуту. Майо, ворчали они, и только он один 
ответствен за разразившуюся катастрофу. Ничего подобного не случилось бы, если 
бы эмиром был кто-нибудь из них. Доверить высшую исполнительную власть в 
королевстве сыну торгаша-лангобарда было непоправимой глупостью. Гордые бароны 
с полуострова не станут принимать в расчет такого человека. Даже теперь, когда 
Сицилийское королевство рушилось на его глазах, он, похоже, не понимал 
серьезности ситуации. Он не посылал военной помощи Асклетину и не проявлял 
никаких признаков тревоги.
        Имелся только один выход. Майо следовало сместить. А если за этим 
последует смещение самого Вильгельма, тем лучше. Король уже болен; достаточно 
небольшого, но точно рассчитанного вмешательства, и он никогда не поправится — 
в таком случае не составит труда свалить вину на эмира, единственного из 
придворных, имевшего беспрепятственный доступ в королевскую опочивальню. 
Вильгельм уже показал, что он мало подходит на роль правителя; насколько лучше 
бы было, если бы корона перешла к его трехлетнему сыну. Правящее сословие 
обрело бы то положение, для которого оно предназначено, и нормандские бароны 
получили бы власть и привилегии, которые даны им по праву рождения.
        Но эмир эмиров сохранял самообладание. Даже ненавидевший его Фальканд 
не мог скрыть своего невольного восхищения тем, что в самых тяжелых ситуациях 
Майо оставался холодным и невозмутимым и его лицо никогда не выдавало его 
подлинных чувств. Это твердое нежелание поддаваться панике — позволявшее ему, 
благодаря соглядатаям, опережать по крайней мере на шаг всех заговорщиков, 
злоумышлявших против него, — не один раз спасало ему жизнь в ту зиму. Он, 
похоже, не сомневался в собственной способности по-прежнему прокладывать свой 
путь в сумрачном мире интриг и заговоров. И его враги вскоре с ним согласились. 
В первые недели 1156 г. они оставили прежнюю тактику и взяли на вооружение 
методы, которые с успехом применяли их сотоварищи в Апулии. Удалившись в Бутеру 
на крайнем юге острова, группа баронов под началом некоего Бартоломео из 
Гарсилиато подняла восстание.
        На первый взгляд бунт не представлял серьезной опасности. Мятежников 
было мало, их крепость находилась в отдалении. Тем не менее впервые после 
завоевания, имевшего место примерно столетие назад, группа вассалов-христиан на 
самом острове Сицилия выступила открыто против своего правителя. Майо понял, 
что пришло время действовать. События на континенте показали, сколь быстро 
может распространиться подобный бунт. В окрестностях Бутеры жили в основном 
арабы, и лояльность мусульман следовало обеспечить любой ценой. Более того, 
короля, ныне почти поправившегося, похоже, ожидала тяжелая военная кампания в 
Италии в ближайшие месяцы. Если так, требовалось развязать ему руки.
        Вильгельм был еще слаб после болезни; и он в полной мере унаследовал от 
своего отца стремление решать проблемы дипломатическими методами, а не военной 
силой. Оставаясь сам в Палермо, он отправил в Бутеру Эверара, графа Сквил-лаче, 
для переговоров с мятежниками, повелев спросить их, почему они совершили столь 
опрометчивый шаг. Через несколько дней Эверар вернулся с ответом. Бунтовщики 
заявили, что восстали не против своего короля, но только против эмира, который 
вместе со своим приспешником архиепископом собрался убить Вильгельма и 
захватить трон. Все, о чем они просят, — чтобы король осознал грозящую ему 
опасность и избавился, пока не поздно, от злокозненных советников. Тогда они 
сами добровольно сложат оружие и явятся в Палермо, чтобы молить короля о 
прощении.
        Вильгельм мог быть лентяем, но он не был дураком; он доверял Майо 
больше, чем любому нормандскому барону. Он ничего не сделал и никак не 
откликнулся на послание мятежников, а стал ждать их дальнейших действий. Он 
ждал недолго. В конце марта на