ботам, как только статус их собора получит подобающее 
подтверждение. Но это обещание, если Вильгельм действительно его давал, 
осталось невыполненным; саркофаг стоял пустым шестьдесят лет после смерти 
короля, до того, как его перевезли в Палермо, чтобы похоронить в нем 
прославленного внука Рожера, императора Фридриха II.
        Пока же другая гробница, тоже порфировая, была приготовлена в Палермо 
для умершего короля. Собор, в котором она помешалась, несколько раз — и с 
разрушительными последствиями — перестраивался в течение последующих веков, но 
само надгробие осталось на прежнем месте в южном нефе, окруженное теперь 
могилами дочери, зятя и внука Рожера. Из этих четырех гробница Рожера оформлена 
проще всего, единственным украшением ее служат опоры из белого мрамора в виде 
коленопреклоненных юношей, держащих на своих плечах саркофаг, и прекрасный 
классический балдахин, сверкающий мозаикой, возможно датируемый следующим 
столетием. Гробницу открывали не однажды, и присутствующие могли лицезреть тело 
Рожера, облаченное в королевскую мантию и далматик, а также корону с жемчужными 
подвесками, подобную той, которую мы видим на мозаичном портрете короля в 
Марторане. В последний раз король обратил свой взор в сторону Византии, империи,
 которую он ненавидел, но чью концепцию монархии он полностью принял.
        Монархия стала тем главным даром, который Рожер оставил Сицилии. От 
отца он унаследовал графство, а сыну завещал королевство, которое включало в 
себя не только остров и пустынные земли Калабрии, но весь итальянский 
полуостров к юго-востоку от линии, соединяющей устье Тронто и устье Гарильяно, 
— все области, когда-либо завоеванные нормандцами на юге. В него входили Мальта 
и Гоцо, а по другую сторону моря все североафриканское побережье между Боном и 
Триполи. На мече Рожера было выгравировано «Апулия и Калабрия, Силиция и Африка 
мне служат». Это являлось простой констатацией факта.
        Но достижения Рожера нельзя оценивать только в терминах территориальных 
приобретений. Никто не понимал лучше его, что если Сицилии суждено выжить как 
европейской державе, то только в качестве чего-то большего, чем собрание 
совершенно разнородных в этническом, языковом и религиозном отношении общин. В 
дни процветания и благоденствия эти общины уживались на удивление хорошо; но 
кто мог сказать, способны ли они выступать заодно в кризисной ситуации? 
Нормандские бароны стали предателями; а остальные? Если, например, острову 
будет грозить полномасштабное вторжение византийцев, останется ли греческая 
община лояльной? Если Альмохады во имя ислама начнут войну в Северной Африке, а 
оттуда двинутся на север, к Сицилии, можно ли рассчитывать на то, что 
мусульмане Сиракуз, Агридженто и Катании окажут им сопротивление?
        До тех пор пока каждый обитатель королевства не будет считать себя 
прежде всего подданным короля, такого рода опасность остается реальной. 
Подобные задачи следовало решать методами объединения и убеждения, постепенно и 
без излишней настойчивости; несколько поколений должно былосмениться, прежде 
чем станет заметен результат. Рожер посвятил этому жизнь. Его отец на первом 
этапе формирования нормандско-сицилийского государства постарался примирить 
разнородные элементы, прежде враждовавшие, и склонить их к сотрудничеству и 
взаимодействию в рамках обшей системы связей.
        Сам Рожер пошел дальше и дал подданным возможность почувствовать 
гордость за свою принадлежность к великой и процветающей нации. Монархия должна 
была стать живым видимым воплощением национального величия. Из самого факта 
существования в одной стране столь многих законов и языков, такого разнообразия 
религий и обычаев вытекала потребность в сильной централизованной власти, 
стоящей над всеми и в отдалении от всех и потому всеобъемлющей. Именно эти 
соображения, наряду с личным пристрастием к роскоши и восточным складом ума, 
заставляли Рожера окружать себя почти мистическим великолепием, которое и не 
снилось ни одному из монархов Запада.
        В его представлении это великолепие было не более чем средством для 
достижения других целей. Золото и жемчуга, дворцы и парки, сверкающие мозаики и 
роскошная парча, большие шелковые балдахины, которые держали над его головой во 
время торжественных церемоний (обычай, заимствованный у Фатимидов), — все это 
должно было увеличивать славу не самого Рожера, а некоего идеального короля, 
образ которого присутствовал в его сознании. Хотя мало кто из тогдашних 
государей мог сравниться с Рожером в щедрости, никто не знал лучше его цену 
деньгам. Александр из Телезе пишет, что Рожер лично проверял отчеты казначея, 
никогда не начинал тратить деньги, не подсчитав предварительно все расходы, 
аккуратно выплачивал долги и столь же скрупулезно требовал их возвращения. Он 
любил роскошь не меньше, чем восточный владыка, — не зря Микеле Амари, 
крупнейший сицилийский арабист, называет его «крещеным султаном», — но 
нормандская кровь избавила его от лени, часто являющейся спутницей роскошной 
жизни. Наслаждаясь — он имел на это полное право — всем тем, что давал ему его 
королевский статус, он никогда не уклонялся от ответственности; а его 
деятельная натура позволяла ему, как писал с благоговением его друг Идриси, 
«совершать больше во сне, чем другие совершают за день бодрствования».
        Ему было всего пятьдесят восемь, когда он умер. Проживи он еще 
пятнадцать лет, его страна могла бы обрести национальное единство, над 
созданием которого он так упорно трудился; если бы его новая молодая королева 
родила ему сына, династия Отвилей пережила бы века, и вся история Южной Европы 
пошла бы другим путем. Но все подобные рассуждения, сколь бы ни были они 
занимательны, — лишены смысла. В течение последующих лет нормандская Сицилия 
благодаря серии военных и дипломатических побед распространила влияние на 
просторах от Лондона до Константинополя. Еще двум императорам предстояло 
пережить унижение, еще один папа был поставлен на колени. Какое-то время 
палермский двор оставался центром наук и ис