флот 
прорвет блокаду и доставит в крепость подкрепления и припасы.
        Известно, что осада в психологическом плане является столь же тяжелым 
испытанием для осаждающих, как и для осажденных. Весной начались серьезные 
ссоры между греческими моряками и их венецианскими союзниками. Аксуч всеми 
силами старался сгладить разногласия, но ему это не удалось; в итоге венецианцы 
заняли соседний островок и подожгли византийские торговые суда, стоявшие на 
якоре у берега. К несчастью, они сумели захватить также императорский 
флагманский корабль и обнаглели настолько, что устроили целый спектакль, 
нарядив эфиопского раба в императорские одеяния — темный цвет лица Мануила не 
остался незамеченным — и изобразив шутовскую коронацию на палубе, на глазах у 
греков. Был ли Мануил свидетелем этого оскорбительного для его императорского 
величия маскарада, неизвестно, но если нет — он явно прибыл вскоре после этого 
инцидента. Он никогда не простил венецианцам их поведения; в тот момент, однако,
 он в них нуждался. Терпение, такт и знаменитое обаяние Мануила помогли ему 
восстановить несколько напряженный мир в рядах войска; венецианские корабли 
вернулись на назначенные им стоянки, а император принял на себя командование 
осадой. Время для мести пока не пришло.
        
        Как он ни жаждал забыть несчастный Крестовый поход, Людовик, в отличие 
от Конрада, не спешил покинуть Палестину. Его, как человека глубоко 
религиозного, безусловно прельщала перспектива отметить Пасху в Иерусалиме; 
кроме того, подобно многим путешественникам, он, возможно, не хотел менять 
мягкий солнечный свет южной зимы на бурное море и заснеженные дороги, которые 
лежали между ним и его собственным королевством. Он знал также, что его брак с 
Элеонорой уже не спасти. В Париже его ожидали все неприятности, связанные с 
разводом, и политические осложнения, которые неминуемо за этим последуют. Он 
все дольше и дольше откладывал свой отъезд, посещая палестинские святыни и 
размышляя о вероломстве греков и, в особенности, самого Мануила Комнина, 
которого Людовик по-прежнему считал ответственным за бедствия, постигшие его в 
этом путешествии. Теперь он понял. Христианин только по названию, император был 
на самом деле главным врагом и предателем христианства; тайный союзник неверных,
 он препятствовал крестоносцам с самого начала и сделал все, что было в его 
силах, чтобы Крестовый поход закончился крахом. Дляначала следовало убрать с 
пути восточного императора — как Рожер Сицилийский очень разумно попытался 
сделать.
        Весной 1149 г. Людовик неохотно двинулся в обратный путь. На этот раз 
он и Элеонора решились путешествовать морем, но по глупости доверили свою 
судьбу сицилийскому судну — не самый безопасный корабль для плавания в 
византийских водах. Где-то на юге Эгейского моря им повстречался греческий флот 
— предположительно направлявшийся к Корфу или оттуда, — который сразу ринулся в 
атаку. Людовик сумел спастись, быстро подняв французский флаг, но один из 
кораблей эскорта, на котором находились некоторые члены королевской свиты и 
почти весь багаж, попал в руки греков и был с триумфом доставлен в 
Константинополь. Отношения королевы Элеоноры с мужем теперь стали таковы, что 
она путешествовала на отдельном судне и едва избежала подобной участи; к 
счастью, сицилийские военные корабли подоспели вовремя.
        Наконец, 29 июля 1149 г. Людовик сошел на берег в Калабрии. Там к нему 
присоединилась Элеонора, и они вместе отправились в Потенцу, где их ожидал 
Рожер, чтобы приветствовать и принять как своих гостей. Два короля, 
встретившись в первый раз, сразу нашли общий язык. В прошлом, как мы говорили, 
их сближению мешало соперничество Рожера и Раймонда из Пуатье, дяди Элеоноры, 
по поводу Антиохии; но с тех пор возник новый спор — Людовика и Раймонда по 
поводу Элеоноры, — и у французского короля были развязаны руки. К тому же его 
недавние приключения на море не увеличили его симпатий к Византии; он и Рожер, 
возможно, обнаружили в эти августовские дни в Потенце, что у них больше общего, 
чем каждый мог предположить59.
        После трех дней гостеприимный хозяин оставил Людовика и Элеонору, чтобы 
вернуться на Сицилию, а они отправились в Тускул, ближайший к Риму город, где 
папа смог найти безопасное убежище. Евгений принял их, как подобает принимать 
королевскую чету; с точки зрения политики, по причинам, о которых мы вскоре 
узнаем, он не сообщил им ничего обнадеживающего, но в тот момент расстановка 
военных сил в Европе беспокоила папу меньше, чем семейные неприятности его 
гостей. Мягкий, добросердечный, он не мог видеть людей в несчастье; а вид 
Людовика и Элеоноры, подавленных двойным крахом — Крестового похода и 
собственного брака, похоже, причинял ему настоящую боль. Иоанн Солсберийский, 
который служил в это время в курии, оставил нам любопытный трогательный рассказ 
о попытках папы примирить рассорившуюся семейную пару:
        «Он распорядился под угрозой анафемы, что ни одно слово не должно быть 
сказано против их брака, и заявил, что союз никогда не будет расторгнут ни под 
каким предлогом. Это решение явно обрадовало короля, который любил королеву 
страстно, почти по-детски. Папа заставил их спать в одной кровати, которую 
завесил бесценными портьерами, принадлежавшими ему лично; и ежедневно во время 
их краткого визита стремился дружеской беседой восстановить любовь между ними. 
Он осыпал их подарками и, когда пришла пора их отъезда, не мог сдержать слез».
        Эти слезы, возможно, стали бы более обильными, понимай Евгений, что все 
его старания были тщетными. Если он знал Элеонору лучше, он бы с самого начала 
увидел, что она приняла решение, и ни он, ни кто-либо другой не заставит ее его 
изменить. В данный момент, однако, она соблюдала приличия и отправилась с мужем 
в Рим, где они сердечно были приняты сенатом и где Людовик, как обычно, падал 
ниц во всех главных храмах; а затем — через Альпы в Париж. Прошло еще два с 
половиной года, прежде чем ее брак был окончательно расторгнут — святой Бернар 
вынудил Евгения отменить прежний указ — по причине кровного родства; но 
Элеонора была еще молода и стояла в