ил его уволить и отказывался от всех богатств, Нерон священной клятвой 
клялся, что подозрения его напрасны и что он скорее умрет, чем сделает 
наставнику зло. Бурру, начальнику преторианцев, он обещал дать лекарство от 
горла, а послал ему яд. Вольноотпущенников [131] , богатых и дряхлых, которые 
были когда-то помощниками и советниками при его усыновлении и воцарении, он 
извел отравою, поданной или в пище, или в питье.
 36. С не меньшей свирепостью расправлялся он и с людьми чужими и посторонними. 
Хвостатая звезда [132] , по общему поверью грозящая смертью верховным 
властителям, стояла в небе несколько ночей подряд; встревоженный этим, он узнал 
от астролога Бальбилла, что обычно цари откупаются от таких бедствий 
какой-нибудь блистательной казнью, отвращая их на головы вельмож, и тоже обрек 
на смерть всех знатнейших мужей государства – тем более что благовидный предлог 
для этого представило раскрытие двух заговоров: первый и важнейший был 
составлен Пизоном [133] в Риме, второй – Виницианом [134] в Беневенте. (2) 
Заговорщики держали ответ в оковах из тройных цепей: одни добровольно 
признавались в преступлении, другие даже вменяли его себе в заслугу – по их 
словам, только смертью можно было помочь человеку, запятнанному всеми пороками 
[135] . Дети осужденных были изгнаны из Рима и убиты ядом или голодом: одни, 
как известно, были умерщвлены за общим завтраком, вместе со своими наставниками 
и прислужниками, другим запрещено было зарабатывать себе пропитание.
 37. После этого он казнил уже без меры и разбора кого угодно и за что угодно. 
Не говоря об остальных, Сальвидиен Орфит был обвинен за то, что сдал внаймы 
послам от вольных городов три харчевни в своем доме близ форума [136] ; слепой 
правовед Кассий Лонгин – за то, что сохранил среди старинных родовых 
изображений предков образ Гая Кассия, убийцы Цезаря; Фрасея Пет – за то, что 
вид у него всегда был мрачный, как у наставника. (2) Приказывая умереть, он 
оставлял осужденным считанные часы жизни; а чтобы не было промедления, он 
приставлял к ним врачей, которые тотчас «приходили на помощь» к нерешительным – 
так называл он смертельное вскрытие жил. Был один знаменитый обжора [137] родом 
из Египта, который умел есть и сырое мясо, и что угодно – говорят, Нерону 
хотелось дать ему растерзать и сожрать живых людей. (3) Гордясь и спесивясь 
такими своими успехами, он восклицал, что ни один из его предшественников не 
знал, какая власть в его руках, и порою намекал часто и открыто, что и 
остальных сенаторов он не пощадит, все их сословие когда-нибудь искоренит из 
государства, а войска и провинции поручит всадничеству и вольноотпущенникам. Во 
всяком случае, приезжая и уезжая, он не допускал сенаторов к поцелуям [138] и 
не отвечал на их приветствия, а начиная работы на Истме, он перед огромной 
толпой во всеуслышанье пожелал, чтобы дело это послужило на благо ему и 
римскому народу, о сенате не упомянув.
 38. Но и к народу, и к самым стенам отечества он не ведал жалости. Когда 
кто-то сказал в разговоре:



    Когда умру, пускай земля огнем горит!   [139] 



 «Нет, – прервал его Нерон, –  Пока живу! » И этого он достиг. Словно ему 
претили безобразные старые дома и узкие кривые переулки, он поджег Рим 
настолько открыто, что многие консуляры ловили у себя во дворах его слуг с 
факелами и паклей, но не осмеливались их трогать; а житницы, стоявшие 
поблизости от Золотого дворца и, по мнению Нерона, отнимавшие у него слишком 
много места, были как будто сначала разрушены военными машинами, а потом 
подожжены, потому что стены их были из камня. (2) Шесть дней и семь ночей 
свирепствовало бедствие [140] , а народ искал убежища в каменных памятниках и 
склепах. Кроме бесчисленных жилых построек, горели дома древних полководцев, 
еще украшенные вражеской добычей, горели храмы богов, возведенные и освященные 
в годы царей, а потом – пунических и галльских войн, горело все достойное и 
памятное, что сохранилось от древних времен. На этот пожар он смотрел с 
Меценатовой башни [141] , наслаждаясь, по его словам, великолепным пламенем, и 
в театральном одеянии пел «Крушение Трои» [142] . (3) Но и здесь не упустил он 
случая для добычи и поживы: объявив, что обломки и трупы будут сожжены на 
государственный счет, он не подпускал людей к остаткам их имуществ; а 
приношения [143] от провинций и частных лиц он не только принимал, но и 
требовал, вконец исчерпывая их средства.
 39. К злоключениям и бедствиям [144] , виновником которых был Нерон, судьба 
прибавила и другие: чуму, которая за одну осень тридцать тысяч человек внесла в 
погребальные списки [145] ; поражение в Британии [146] , где два города были 
разорены и множество граждан и союзников перебито; бесславные дела на Востоке 
[147] , где в Армении легионы прошли под ярмом, а Сирия еле держалась.
 Среди всего этого особенно удивительно и примечательно было то равнодушие, с 
которым он воспринимал нареканья и проклятья людей. Ни к кому он не был так 
снисходителен, как к тем, кто язвил его колкостями и стишками. (2) Этих стишков,
 и латинских и греческих, много тогда складывалось и ходило по рукам – например,
 таких:



    Трое – Нерон, Алкмеон и Орест – матерей убивали. 
    Сочти – найдешь: Нерон – убийца матери  [148] .


   Чем не похожи Эней и наш властитель? Из Трои
   Тот изводил отца – этот извел свою мать [149] .


   Наш напрягает струну, тетиву напрягает парфянин:
   Феб-песнопевец – один, Феб-дальновержец – другой.


   Рим отныне – дворец! спешите в Вейи [150] , квириты,
   Если и Вейи уже этим не стали дворцом.



 Однако он не разыскивал сочинителей, а когда на некоторых поступил донос в 
сенат, он запретил подвергать их строгому наказанию. (3) Однажды, когда он 
проходил по улице, киник Исидор громко крикнул ему при всех, что о бедствиях 
Навплия [151] он поет хорошо, а с собственными бедствиями справляется плохо; а 
Дат, актер из ателланы, в одной песенке при словах  «Будь здоров, отец, будь 
здорова, мать» показал движениями, будто он пьет и плывет, заведомо намекая 
этим на гибель Клавдия и Агриппины, а при заключительных словах – «К смерти 
путь ваш лежит!» – показал рукою на сенат. Но и философа и актера Нерон в 
наказание лишь выслал из Рима и Италии – то ли он презирал свою дурную славу