государственного переворота составляли Азиний Галл и Статилий Корвин [47] , 
внуки ораторов Поллиона и Мессалы, с участием множества императорских 
отпущенников и рабов. Междоусобную войну начинал Фурий Камилл Скрибониан, 
далматский легат, но через четыре дня он был убит легионерами, которых чудо 
заставило раскаяться в нарушении присяги: то ли случайно, то ли божественной 
волей [48] , когда приказано было выступать на помощь новому императору, они 
никак не могли ни увенчать своих орлов [49] , ни вырвать из земли и сдвинуть с 
места свои значки.
 14. Консулом он был, не считая прежнего, четыре раза – сперва два года подряд 
и потом через каждые четыре года: в последний раз – в течение полугода, в 
остальные – по два месяца, причем в третий раз [50] он замещал в этой должности 
умершего предшественника, чего еще ни один правитель не делал.
 Суд он правил и в консульство и вне консульства с величайшим усердием [51] , 
даже в дни своих и семейных торжеств, а иногда и в древние праздники и в 
заповедные дни. Не всегда он следовал букве законов и часто по впечатлению от 
дела умерял их суровость или снисходительность милосердием и справедливостью. 
Так, если кто в гражданском суде проигрывал дело из-за чрезмерных требований, 
тем он позволял возобновлять иск; если же кто был уличен в тягчайших 
преступлениях, тех он, превышая законную кару, приказывал бросать диким зверям.
 15. Когда же он сам разбирал и решал дела, то вел себя с удивительным 
непостоянством: иногда он поступал осмотрительно и умно, иногда безрассудно и 
опрометчиво, а порой нелепо до безумия. Проверяя списки судей, он за страсть к 
сутяжничеству уволил человека, который мог получить отпуск как отец семейства 
[52] и промолчал об этом. Другому судье, который был обвинен перед ним по 
частному делу и жаловался, что дело это подлежит не императорскому, а простому 
суду, он велел тут же при нем защищаться, чтобы своим поведением в собственном 
деле показать, хорошо ли он будет судить в чужих делах. (2). Одна женщина 
отказывалась признать своего сына, но ни он, ни она не могли представить 
убедительных доказательств; Клавдий предложил ей выйти замуж за юношу и этим 
добился от нее признания. Когда одна сторона не являлась на суд, он без 
колебаний решал дело против нее, не разбирая, была ли причина отсутствия 
уважительной или неуважительной [53] . Однажды шла речь о подделке завещания, 
кто-то крикнул, что за это надо отрубать руки, а он тотчас и велел позвать 
палача с ножом и плахой. В другой раз шла речь о праве гражданства, и защитники 
завели пустой спор, выступать ли ответчику в плаще или в тоге [54] ; а он, 
словно похваляясь своим беспристрастием, приказал ему все время менять платье, 
глядя по тому, обвинитель говорит или защитник. (3) Говорят, что по одному делу 
он заявил, и даже письменно: «Я поддерживаю тех, кто говорил правду».
 Всем этим он настолько подорвал к себе уважение, что к нему сплошь и рядом 
стали относиться с открытым презрением. Кто-то, извиняясь перед ним за 
свидетеля, который не приехал на вызов из провинции, долго говорил, что тот 
никак не мог, но не говорил, почему не мог; и только после долгих расспросов 
произнес: «У него уважительная причина: он помер». Другой, пылко благодаря его 
за то, что он позволил ответчику защищаться, добавил: «впрочем, так ведь всегда 
и делается!» Я даже слышал от стариков, будто сутяги так злоупотребляли его 
терпением, что когда он хотел сойти с судейского кресла, они не только 
призывали его вернуться, но и удерживали его, хватая за край тоги, а то и за 
ноги. (4) И этому не приходится удивляться, если даже какой-то грек в судебных 
прениях крикнул ему  «А ты и старик и дурак!» А один римский всадник, как 
известно, будучи обвинен по безосновательным наговорам врагов в распутной жизни 
и увидев, что в качестве свидетелей против него вызывают и выслушивают самых 
непотребных женщин, разразился на Клавдия бранью за его глупость и грубость и 
так швырнул ему в лицо грифель и дощечки, что сильно поцарапал щеку.
 16. Был он и цензором – должность, которую никто не занимал уже давно, со 
времени цензоров Планка и Павла [55] . Но и здесь обнаружил он непостоянство и 
неустойчивость, как в намереньях, так и в поступках. Во время смотра всадников 
[56] он отпустил без порицания одного юношу, запятнанного всеми пороками, так 
как отец его уверял, что сыном он совершенно доволен; «у него есть свой цензор»,
 – сказал он. Другому юноше, слывшему обольстителем и развратником, он 
посоветовал быть в своих вожделениях сдержанней или хотя бы осторожней: «Зачем 
мне знать, кто твоя любовница?» – прибавил он. Стерев по просьбе друзей пометку 
при чьем-то имени, он сказал: «А след пусть все-таки останется». (2) Виднейшего 
мужа, первого во всей греческой провинции, он вычеркнул из списка судей и даже 
лишил римского гражданства за то, что тот не знал латинского языка, так как 
давать отчет о своей жизни разрешал он только собственными словами, без помощи 
защитника. Порицания объявлял он многим, подчас неожиданно и по небывалым 
поводам: некоторым – за то, что они без его ведома и позволения [57] уезжали из 
Италии, а одному – за то, что он сопровождал царя по провинции; при этом он 
напомнил, что во времена предков даже Рабирий Постум был обвинен в оскорблении 
величия римского народа [58] за то, что сопровождал в Александрию царя Птолемея,
 чтобы получить с него долг. (3) Он пытался и еще чаще налагать взыскания, но 
по небрежности следствия и к его великому позору почти все заподозренные 
оказались невинными: кого он упрекал в безбрачии, в бездетности, в бедности, те 
доказали, что они и женаты, и отцы, и состоятельны, а тот, о ком говорили, 
будто он мечом хотел лишить себя жизни, откинул одежду и показал тело без 
единого шрама [59] . (4) Цензорство его было замечательно еще и тем, что 
серебряную колесницу богатой работы, выставленную на продажу в Сигиллариях [60] 
, он приказал купить и изрубить у себя на глазах, и что однажды за один день он 
издал двадцать эдиктов, в том числе такие два, из которых в одном предлагал 
получше смолить бочки для обильного сбора винограда, а в другом сообщал, что