зом, отменив или отсрочив триумф, 
только с овацией он в самый день своего рождения вступил в Рим.
 Четыре месяца спустя он погиб, совершив великие злодеяния и замышляя еще 
большие. Так, он собирался переселиться в Анций [129] , а потом – в Александрию,
 перебив сперва самых лучших мужей из обоих сословий. (3) Это не подлежит 
сомнению: в его тайных бумагах были найдены две тетрадки, каждая со своим 
заглавием – одна называлась «Меч», другая – «Кинжал»; в обоих были имена и 
заметки о тех, кто должен был умереть. Обнаружен был и огромный ларь, 
наполненный различными отравами: Клавдий потом велел бросить его в море, и 
зараза, говорят, была от этого такая, что волны прибивали отравленную рыбу к 
окрестным берегам.
 50. Росту он был высокого, цветом лица очень бледен, тело грузное, шея, и ноги 
очень худые, глаза и виски впалые, лоб широкий и хмурый, волосы на голове – 
редкие, с плешью на темени, а по телу – густые [130] . Поэтому считалось 
смертным преступлением посмотреть на него сверху, когда он проходил мимо, или 
произнести ненароком слово «коза». Лицо свое, уже от природы дурное и 
отталкивающее, он старался сделать еще свирепее, перед зеркалом наводя на него 
пугающее и устрашающее выражение.
 (2) . Здоровьем он не отличался ни телесным, ни душевным. В детстве он страдал 
падучей; в юности, хоть и был вынослив, но по временам от внезапной слабости 
почти не мог ни ходить, ни стоять, ни держаться, ни прийти в себя. А 
помраченность своего ума он чувствовал сам, и не раз помышлял удалиться от дел, 
чтобы очистить мозг. Думают, что его опоила Цезония зельем [131] , которое 
должно было возбудить в нем любовь, но вызвало безумие. В особенности его 
мучила бессонница. По ночам он не спал больше, чем три часа подряд, да и то 
неспокойно: странные видения тревожили его, однажды ему приснилось, будто с ним 
разговаривает какой-то морской призрак. Поэтому, не в силах лежать без сна, он 
большую часть ночи проводил то сидя на ложе, то блуждая по бесконечным 
переходам и вновь и вновь призывая желанный рассвет.
 51. Есть основания думать, что из-за помрачения ума в нем и уживались самые 
противоположные пороки – непомерная самоуверенность и в то же время отчаянный 
страх. В самом деле: он, столь презиравший самих богов, при малейшем громе и 
молнии закрывал глаза и закутывал голову, а если гроза была посильней – 
вскакивал с постели и забивался под кровать. В Сицилии во время своей поездки 
он жестоко издевался над всеми местными святынями, но из Мессаны вдруг бежал 
среди ночи, устрашенный дымом и грохотом кратера Этны. (2) Перед варварами он 
был щедр на угрозы; но когда он однажды за Рейном ехал в повозке через узкое 
ущелье, окруженный густыми рядами солдат, и кто-то промолвил, что появись 
только откуда-нибудь неприятель, и будет знатная резня, – он тотчас вскочил на 
коня и стремглав вернулся к мостам; и так как они были загромождены обозом и 
прислугой, а он не желал ждать, то его переправили на другой берег над головами 
людей, передавая из рук в руки. (3) А потом, когда разнесся слух о восстании 
германцев, он бросился готовить бегство и флот для бегства, надеясь найти 
единственное прибежище в заморских провинциях, если победители захватят Альпы, 
как кимвры, или даже Рим, как сеноны [132] . Вот почему, вероятно, его убийцы 
решили унять возмущенных солдат выдумкой, будто он при вести о поражении в 
ужасе наложил на себя руки.
 52. Одежда, обувь и остальной его обычный наряд был недостоин не только 
римлянина и не только гражданина, но и просто мужчины и даже человека. Часто он 
выходил к народу в цветных, шитых жемчугом накидках, с рукавами и запястьями, 
иногда в шелках [133] и женских покрывалах, обутый то в сандалии или котурны 
[134] , то в солдатские сапоги, а то и в женские туфли; много раз он появлялся 
с позолоченной бородой, держа в руке молнию, или трезубец, или жезл – знаки 
богов [135] , – или даже в облачении Венеры. Триумфальное одеяние он носил 
постоянно даже до своего похода, а иногда надевал панцирь Александра Великого, 
добытый из его гробницы.
 53. Из благородных искусств он меньше всего занимался наукою и больше всего – 
красноречием, всегда способный и готовый выступить с речью, особенно если надо 
было кого-нибудь обвинять [136] . В гневе он легко находил и слова, и мысли, и 
нужную выразительность, и голос: от возбуждения он не мог стоять на одном месте,
 и слова его доносились до самых дальних рядов. (2) Приступая к речи, он 
грозился, что обнажает меч, отточенный ночными бдениями [137] . Слог изящный и 
мягкий презирал он настолько, что сочинения Сенеки, который был тогда в 
расцвете славы, он называл «школярством чистой воды» и «песком без извести» 
[138] . На успешные речи других ораторов он даже писал ответы, а когда видные 
сенаторы попадали под суд, он сочинял о них и обвинительные и защитительные 
речи и, судя по тому, что получалось более складно, губил или спасал их своим 
выступлением [139] : на эти речи он приглашал эдиктами даже всадников.
 54. Однако с особенной страстью занимался он искусствами иного рода, самыми 
разнообразными. Гладиатор и возница, певец и плясун, он сражался боевым оружием,
 выступал возницей в повсюду выстроенных цирках, а пением и пляской он так 
наслаждался, что даже на всенародных зрелищах не мог удержаться, чтобы не 
подпевать трагическому актеру и не вторить у всех на глазах движениям плясуна, 
одобряя их и поправляя. (2) Как кажется, в самый день своей гибели он назначил 
ночное празднество именно с тем, чтобы воспользоваться его обычной вольностью