и гибельные для римского народа. (2) Ливию Августу, свою прабабку, он 
не раз называл «Улиссом в женском платье», и в одном письме к сенату даже имел 
наглость обвинять ее в безродности, уверяя, будто дед ее по матери был 
декурионом из Фунд, между тем как государственные памятники ясно показывают, 
что Авфидий Луркон занимал высокие должности в Риме. Бабку свою Антонию, 
просившую у него разговора наедине, он принял только в присутствии префекта 
Макрона. Этим и подобными унижениями и обидами, а по мнению некоторых – и ядом, 
он свел ее в могилу; но и после смерти он не воздал ей никаких почестей, и из 
обеденного покоя любовался на ее погребальный костер. (3) Своего брата Тиберия 
он неожиданно казнил, прислав к нему внезапно войскового трибуна, а тестя 
Силана заставил покончить с собой, перерезав бритвою горло. Обвинял он их в том,
 что один в непогоду не отплыл с ним в бурное море [69] , словно надеясь, что в 
случае несчастья с зятем он сам завладеет Римом, а от другого пахло лекарством, 
как будто он опасался, что брат его отравит. Между тем, Силан просто не выносил 
морской болезни и боялся трудностей плавания, а Тиберий принимал лекарство от 
постоянного кашля, который все больше его мучил. Что же касается Клавдия, 
своего дяди, то Гай оставил его в живых лишь на потеху себе.
 24. Со всеми своими сестрами жил он в преступной связи [70] , и на всех званых 
обедах они попеременно возлежали на ложе ниже его, а законная жена – выше его. 
Говорят, одну из них, Друзиллу, он лишил девственности еще подростком, и бабка 
Антония, у которой они росли, однажды застигла их вместе. Потом ее выдали за 
Луция Кассия Лонгина, сенатора консульского звания, но он отнял ее у мужа, 
открыто держал как законную жену, и даже назначил ее во время болезни 
наследницей своего имущества и власти. (2) Когда она умерла, он установил такой 
траур, что смертным преступлением считалось смеяться, купаться, обедать с 
родителями, женой или детьми. А сам, не в силах вынести горя, он внезапно ночью 
исчез из Рима, пересек Кампанию, достиг Сиракуз и с такой же стремительностью 
вернулся, с отросшими бородой и волосами. С этих пор все свои клятвы о самых 
важных предметах, даже в собрании перед народом и перед войсками, он произносил 
только именем божества Друзиллы [71] . (3) Остальных сестер он любил не так 
страстно и почитал не так сильно: не раз он даже отдавал их на потеху своим 
любимчикам. Тем скорее он осудил их по делу Эмилия Лепида [72] за разврат и за 
соучастие в заговоре против него. Он не только обнародовал их собственноручные 
письма, выманенные коварством и обольщением, но даже посвятил в храм Марса 
Мстителя с соответственной надписью три меча, приготовленные на его погибель.
 25. О браках его трудно сказать, что в них было непристойнее: заключение, 
расторжение или пребывание в браке. Ливию Орестиллу, выходившую замуж за Гая 
Пизона, он сам явился поздравить, тут же приказал отнять у мужа и через 
несколько дней отпустил, а два года спустя отправил в ссылку, заподозрив, что 
она за это время опять сошлась с мужем. Другие говорят, что на самом свадебном 
пиру, он, лежа напротив Пизона, послал ему записку: «Не лезь к моей жене!» [73] 
, а тотчас после пира увел ее к себе и на следующий день объявил эдиктом, что 
нашел себе жену по примеру Ромула и Августа [74] . (2) Лоллию Павлину, жену Гая 
Меммия, консуляра и военачальника, он вызвал из провинции [75] , прослышав, что 
ее бабушка была когда-то красавицей, тотчас развел с мужем и взял в жены, а 
спустя немного времени отпустил, запретив ей впредь сближаться с кем бы то ни 
было. (3) Цезонию, не отличавшуюся ни красотой, ни молодостью, и уже родившую 
от другого мужа трех дочерей, он любил жарче всего и дольше всего за ее 
сладострастие и расточительность: зачастую он выводил ее к войскам рядом с 
собой, верхом, с легким щитом, в плаще и шлеме, а друзьям даже показывал ее 
голой. Именем супруги он удостоил ее не раньше [76] , чем она от него родила, и 
в один и тот же день объявил себя ее мужем и отцом ее ребенка. (4) Ребенка 
этого, Юлию Друзиллу, он пронес по храмам всех богинь и, наконец, возложил на 
лоно Минервы, поручив божеству растить ее в вскармливать. Лучшим 
доказательством того, что это дочь его плоти, он считал ее лютый нрав: уже 
тогда она доходила в ярости до того, что ногтями царапала игравшим с нею детям 
лица и глаза.
 26. После всего этого пустыми и незначительными кажутся рассказы о том, как он 
обращался с друзьями и близкими – с Птолемеем, сыном царя Юбы и своим 
родственником (он был внуком Марка Антония от дочери его Селены) и прежде всего 
с самим Макроном и самою Эннией, доставившими ему власть [77] : все они вместо 
родственного чувства и вместо благодарности за услуги награждены были жестокой 
смертью.
 (2) Столь же мало уважения и кротости выказывал он и к сенаторам: некоторых, 
занимавших самые высокие должности, облаченных в тоги, он заставлял бежать за 
своей колесницей по нескольку миль, а за обедом стоять у его ложа в изголовье 
или в ногах, подпоясавшись полотном [78] . Других он тайно казнил, но продолжал 
приглашать