среди других развлечений большая 
змея; придя однажды, как обычно, покормить ее из своих рук, он нашел ее 
заеденной муравьями и увидел в этом знак остерегаться насилия черни.
 И вот, возвращаясь поспешно в Кампанию, в Астуре он занемог. Немного 
оправившись, он доехал до Цирцей; здесь, чтобы скрыть свое нездоровье, он не 
только присутствовал на лагерных играх [166] , но даже в выпущенного на арену 
кабана метнул сверху дротики. Тотчас у нет началась боль в боку, потом его, 
разгоряченного, продуло ветром, и болезнь усилилась. (3) Но некоторое время он 
еще держался, хотя, продолжая свой путь до самого Мизена, он ни в чем не менял 
обычного образа жизни и не отказывался ни от пиров, ни от иных наслаждений – 
отчасти по необузданности, отчасти из притворства. И когда врач Харикл, 
собираясь однажды уходить с пира, взял его руку для поцелуя, он заподозрил, что 
тот хочет пощупать в ней биение крови, остановил его, вернул к столу и 
продолжал пир до позднего часа; а потом, как и всегда, встав посреди столовой, 
с ликтором за спиной, по имени прощался с каждым уходящим.
 73.Между тем, ему случилось прочесть в сенатских отчетах, что несколько 
подсудимых, о которых он в свое время лишь коротко упомянул, что их имена стоят 
в доносе, теперь были выпущены и даже без допроса. Посчитав это неуважением, он 
решил во что бы то ни стало вернуться на Капри: только из этого убежища 
осмеливался он что-нибудь предпринимать. Но непогода и усиливающаяся болезнь 
удержали его; и вскоре он скончался на Лукулловой вилле [167] , на семьдесят 
восьмом году жизни и двадцать третьем году власти, в семнадцатый день до 
апрельских календ, в консульство Гнея Ацеррония Прокула и Гая Понтия Нигрина. 
(2) Некоторые полагают, что Гай подложил ему медленный разрушительный яд; 
другие – что после приступа простой лихорадки он попросил есть, а ему не дали; 
третьи – что его задушили подушкой, когда он вдруг очнулся и, увидев, что во 
время обморока у него сняли перстень, потребовал его обратно [168] . Сенека 
пишет, что он, чувствуя приближенье конца, сам снял свой перстень, как будто 
хотел его кому-то передать, подержал его немного, потом снова надел на палец и, 
стиснув руку, долго лежал неподвижно. Потом вдруг он кликнул слуг, но не 
получил ответа; тогда он встал, но возле самой постели силы его оставили и он 
рухнул.
 74. В свой последний день рождения он видел во сне статую Аполлона 
Теменитского [169] , огромную и дивной работы, которую он привез из Сиракуз, 
чтобы поставить в библиотеке при новом храме [170] ; и статуя произнесла, что 
не ему уже освятить ее. За несколько дней до его кончины башня маяка на Капри 
рухнула от землетрясения. А в Мизене, когда в столовую внесли для обогревания 
золу и уголья, давно уже погасшие и остывшие, они вдруг вспыхнули и горели, не 
погасая, с раннего вечера до поздней ночи.
 75. Смерть его вызвала в народе ликование. При первом же известии одни 
бросились бегать, крича: «Тиберия в Тибр!», другие молили Землю-мать и богов 
Манов [171] не давать покойнику места, кроме как среди нечестивцев, третьи 
грозили мертвому крюком и Гемониями. К памяти о былых неистовствах прибавлялась 
последняя жестокость. (2) Дело в том, что по решению сената казнь приговоренных 
совершалась только на десятый день [172] ; и вот, для некоторых день кары 
совпал с вестью о смерти Тиберия. Они умоляли всех о помощи, но Гай еще не 
появлялся заступиться и вмешаться было некому, и стража, во избежание 
противозакония, задушила их и сбросила в Гемонии. (3) От этого ненависть 
вспыхнула еще сильней: казалось, что и со смертью тирана зверства еще не 
прекращаются. Когда тело вынесли из Мизена, многие кричали, что его надо 
отнести в Ателлу и поджарить в амфитеатре [173] ; но воины перенесли его в Рим, 
и там оно было сожжено и погребено всенародно.
 76. Завещание он составил за два года до смерти в двух списках: один был 
сделан собственноручно, другой продиктован вольноотпущеннику, но по содержанию 
они не различались. Скреплено оно было лицами самого низкого положения. По 
этому завещанию он отказывал наследство в равной доле своим внукам Гаю, сыну 
Германика, и Тиберию, сыну Друза, назначив их наследниками друг другу. Оставил 
он и многочисленные подарки, между прочим – девственным весталкам, а также всем 
воинам, всем плебеям и отдельно старостам кварталов.




 Книга четвертая
 ГАЙ КАЛИГУЛА


 1. Германик, отец Гая Цезаря, был сыном Друза и Антонии Младшей. Усыновленный 
Тиберием, своим дядей по отцу, он получил квестуру на пять лет раньше законного 
возраста, а прямо после нее – консульство [1] . Когда он был послан к войскам в 
Германию, и пришла весть о кончине Августа, все легионы решительно отказались 
признать Тиберия и предложили ему верховную власть [2] ; но он успокоил их, 
выказав столько же твердости, сколько и верности долгу, а потом победил с ними 
врага и отпраздновал триумф. (2) После этого он вторично был избран консулом, 
но еще до вступления в должность отправлен навести порядок на Востоке. Здесь, 
победив царя Армении [3] , обратив Каппадокию в римскую провинцию, он на 
тридцать четвертом году скончался в Антиохии – как подозревают, от яда. В самом 
деле, кроме синих пятен по всему телу и пены, выступившей изо рта, сердце его 
при погребальном сожжении было найдено среди костей невредимым: а считается, 
что сердце, тронутое ядом, по природе своей не может сгореть [4] .
 2. Смерть его приписывали коварству Тиберия и стараниям Гнея Пизона, который в 
это время был наместником Сирии. Тот не скрывал, что ему придется иметь врагом 
или отца или сына, словно иного выхода не было; и он преследовал Германика 
словами и делами жестоко и без удержу, даже, в пору его болезни. За это по 
возвращении в Рим народ его чуть не растерзал, а сенат приговорил к смертной 
казни [5] .
 3. Всеми телесными и душевными достоинствами, как известно, Германик был 
наделен, как никто другой: редкая красота и храбрость, замечательные 
способности к наукам и красноречию на обоих языках, беспримерная доброта, 
горячее желание и удивительное умение снискать расположение народа и заслужить 
его любовь [