л казнен 
человек. Со многими вместе обвинялись и осуждались их дети и дети их детей. 
Родственникам казненных запрещено было их оплакивать. Обвинителям, а часто и 
свидетелям назначались любые награды. (3) Никакому доносу не отказывали в 
доверии. Всякое преступление считалось уголовным, даже несколько невинных слов. 
Поэта судили за то, что он в трагедии посмел порицать Агамемнона, историка 
судили за то, что он назвал Брута и Кассия последними из римлян: оба были 
тотчас казнены, а сочинения их уничтожены, хотя лишь за несколько лет до того 
они открыто и с успехом читались перед самим Августом [138] . (4) Некоторым 
заключенным запрещалось не только утешаться занятиями, но даже говорить и 
беседовать. Из тех, кого звали на суд, многие закалывали себя дома, уверенные в 
осуждении, избегая травли и позора, многие принимали яд в самой курии; но и тех,
 с перевязанными ранами, полуживых, еще трепещущих, волокли в темницу. Никто из 
казненных не миновал крюка и Гемоний: в один день двадцать человек были так 
сброшены в Тибр, среди них – и женщины и дети. (5) Девственниц старинный обычай 
запрещал убивать удавкой – поэтому несовершеннолетних девочек [139] перед 
казнью растлевал палач. Кто хотел умереть, тех силой заставляли жить. Смерть 
казалась Тиберию слишком легким наказанием: узнав, что один из обвиненных, по 
имени Карнул, не дожил до казни, он воскликнул: «Карнул ускользнул от меня!» 
Когда он обходил застенки, кто-то стал умолять его ускорить казнь – он ответил: 
«Я тебя еще не простил». Один муж консульского звания упоминает в своей 
летописи, как на многолюдном пиру в его присутствии какой-то карлик, стоявший у 
стола в толпе шутов, вдруг громко спросил Тиберия, почему еще жив Паконий, 
обвиненный в оскорблении величества? Тиберий тут же выругал карлика за дерзкий 
вопрос, но через несколько дней написал сенату, чтобы приговор Паконию был 
вынесен как можно скорее.
 62. Еще сильней и безудержней стал он свирепствовать, разъяренный вестью о 
смерти сына своего Друза. Сначала он думал, что Друз погиб от болезни и 
невоздержанности; но когда он узнал, что его погубило отравой коварство жены 
его Ливиллы и Сеяна [140] , то не было больше никому спасенья от пыток и казней.
 Дни напролет проводил он, целиком погруженный в это дознание. Когда ему 
доложили, что приехал один его родосский знакомец, им же вызванный в Рим 
любезным письмом, он приказал тотчас бросить его под пытку, решив, что это 
кто-то причастный к следствию; а обнаружив ошибку, велел его умертвить, чтобы 
беззаконие не получило огласки. (2) На Капри до сих пор показывают место его 
бойни: отсюда осужденных после долгих и изощренных пыток сбрасывали в море у 
него на глазах, а внизу матросы подхватывали и дробили баграми и веслами трупы, 
чтобы ни в ком не осталось жизни. Он даже придумал новый способ пытки в числе 
других: с умыслом напоив людей допьяна чистым вином, им неожиданно перевязывали 
члены, и они изнемогали от режущей перевязки и от задержания мочи. (3) Если бы 
не остановила его смерть и если бы, как говорят, не советовал ему Фрасилл 
отсрочить некоторые меры в надежде на долгую жизнь [141] , он, вероятно, 
истребил бы людей еще больше, не пощадив и последних внуков: Гая он уже 
подозревал, а Тиберия презирал как незаконно прижитого [142] . И это похоже на 
правду: недаром он не раз говорил, что счастлив Приам, переживший всех своих 
близких.
 63. Но среди всех этих злодеяний, окруженный ненавистью и отвращением, он не 
только вечно трепетал на свою жизнь, но даже терзался оскорблениями. На это 
указывает многое. К гадателям он запретил обращаться тайно и без свидетелей 
[143] . Прорицалища в окрестностях Рима он пытался даже разорить, но был 
удержан страхом перед чудесным величием пренестинских жребиев [144] : их 
запечатали и отвезли в Рим, но ларец оказался пустым, и они появились лишь 
когда его снова поставили в храм. (2) Одного или двух проконсулов, уже 
получивших провинции [145] , он никак не решался отпустить и держал их при себе 
до тех пор, пока через несколько лет при них же не назначил им преемников: все 
это время они сохраняли свое звание и даже получали от него многие распоряжения,
 которые усердно выполняли через посланцев и помощников. 64. Невестку и внуков 
после их осуждения он пересылал, куда нужно было, только скованными, в зашитых 
носилках, и чтобы стража не позволяла встречным останавливаться и оглядываться.
 65. Когда Сеян замышлял переворот, и уже день рождения его праздновался 
всенародно, и золотые изображения его почитались повсюду, он терпеливо на это 
смотрел, и далеко не сразу, скорее хитростью и обманом, чем силою верховной 
власти, наконец его ниспроверг. Сперва, чтобы удалить его от себя под видом 
почести, он избрал его своим товарищем по пятому консульству [146] , которое 
ради этого принял заочно после долгого перерыва. А потом, обольстив его 
надеждой на родство [147] и на трибунскую власть, он вдруг выступил против него 
с обвинительной речью, постыдной и жалкой: в ней, не говоря об остальном, он 
умолял отцов сенаторов прислать за ним, одиноким стариком, которого-нибудь из 
консулов [148] , чтобы тот доставил его в сенат под какой ни на есть 
вооруженной охраной. (2) Но и это его не успокоило: в страхе перед мятежом он 
приказал в сл