арфянский 
царь, изгнанный соплеменниками и с огромной казною искавший убежища в Антиохии 
под защитой римского народа, был им вероломно ограблен и умерщвлен.
 50. Свою ненависть к родственникам раньше всего он направил против своего 
брата Друза, выдав его письмо, в котором тот предлагал добиться от Августа 
восстановления республики [115] . Потом ее почувствовали и остальные. Юлии, 
своей сосланной жене, он не оказал ни содействия, ни сочувствия в ее изгнании, 
наименьшем из ее бедствий: мало того, если отец заточил ее только в городе, то 
он вдобавок запретил ей выходить из дома и встречаться с людьми; даже 
выделенного ей отцом имущества, даже ежегодного содержания он ее лишил, 
ссылаясь на общий закон – ведь Август не упомянул об этом в своем завещании 
[116] .
 (2) Ливия, мать его, стала ему в тягость: казалось, что она притязает на 
равную с ним власть. Он начал избегать частых свиданий с нею и долгих бесед 
наедине, чтобы не подумали, будто он руководится ее советами; а он в них 
нуждался и нередко ими пользовался. Когда сенат предложил ему именоваться не 
только «сыном Августа», но и «сыном Ливии», он этим был глубоко оскорблен. (3) 
Поэтому он не допустил, чтобы ее величали «матерью отечества» и чтобы ей 
оказывали от государства великие почести; напротив, он не раз увещевал ее не 
вмешиваться в важные дела, которые женщинам не к лицу, – в особенности, когда 
он узнал, что при пожаре близ храма Весты она, как бывало при муже, сама 
явилась на место происшествия и призывала народ и солдат действовать проворнее. 
51. Вскоре вражда их стала открытой: причина тому, говорят, была такова. Она 
все время уговаривала его зачислить в судейские декурии одного человека, только 
что получившего гражданство, а он соглашался лишь с тем условием, чтобы в 
списке было помечено: «по настоянию матери». Тогда она в негодовании вынула из 
заветного места [117] и огласила некоторые давние письма от Августа, где тот 
жаловался на его жестокость и упрямство. Он безмерно был оскорблен тем, что эти 
письма хранились так долго и были обращены против него так злостно; некоторые 
даже полагают, что это и было едва ли не главной причиной его удаления. (2) По 
крайней мере, за все три года от его отъезда до ее кончины он виделся с нею 
один только раз, всего один день и лишь несколько часов. Он и потом не посетил 
ее, когда она заболела, и заставил напрасно ждать себя, когда она умерла, так 
что тело ее было погребено лишь много дней спустя, уже разлагающееся и гниющее. 
Обожествление ее он запретил, уверяя, что такова была ее воля. Завещание ее он 
объявил недействительным; со всеми ее друзьями и близкими, включая тех, кому 
она на смертном ложе завещала схоронить ее, он расправился очень скоро, а 
одного из них, римского всадника, даже сослал качать воду [118] .
 52. К обоим своим сыновьям – и к родному, Друзу, и к приемному, Германику, – 
он никогда не испытывал отеческой любви. Друз был противен ему своими пороками, 
так как жил легкомысленно и распущенно [119] . Даже смерть его не вызвала в 
отце должной скорби: чуть ли не сразу после похорон вернулся он к обычным делам,
 запретив продолжительный траур. (2) Посланники из Илиона [120] принесли ему 
соболезнование немного позже других, – а он, словно горе уже было забыто, 
насмешливо ответил, что и он в свой черед им сочувствует: ведь они лишились 
лучшего своего согражданина Гектора. Германика он до того старался унизить, что 
славнейшие его деяния объявлял бесполезными, а самые блистательные победы 
осуждал как пагубные для государства. Когда же тот по случаю внезапного и 
страшного неурожая явился в Александрию [121] , не испросив на то позволения, 
он принес на него жалобу сенату. (3) Полагают даже, что он был виновником 
смерти Германика от руки Гнея Пизона, наместника Сирии [122] : некоторые думают,
 что Пизон, привлеченный вскоре к суду, мог бы сослаться и на полученные им 
предписания, если бы они не были даны без свидетелей [123] , Поэтому были и 
надписи во многих местах, и непрестанные крики по ночам: «Отдай Германика!» И 
это подозрение Тиберий только укрепил., жестоко расправившись после этого с 
женой и детьми Германика.
 53. Агриппина, его невестка, после смерти мужа стала на что-то жаловаться 
слишком смело [124] , – он остановил ее за руку и произнес греческий стих [125] 
: «Ты, дочка, считаешь оскорбленьем, что не царствуешь?» С тех пор он не 
удостаивал ее разговором. Однажды за обедом он протянул ей яблоко, и она не 
решилась его отведать, – после этого он даже не приглашал ее к столу, 
притворяясь, будто его обвиняют в отравлении. Между тем, и то и другое было 
подстроено заранее: он должен был предложить ей яблоко для испытания, она – 
отказаться от него как от заведомой гибели. (2) Наконец, возведя на нее клевету,
 будто она хотела искать спасения то ли у статуи Августа, то ли у войска, он 
сослал ее на остров Пандатерию, а когда она стала роптать, то побоями 
центуриона выхлестнул ей глаз. Она решила умереть от голода, но он приказал 
насильно раскрывать ей рот и вкладывать пищу. И даже когда она, упорствуя, 
погибла, он продолжал ее злобно преследовать: самый день ее рождения велел он 
отныне считать несчастливым. Он вменял себе в заслугу даже то, что не удавил ее 
и не бросил в Гемонии [126] : за такое свое милосердие он даже принял от сената 
декрет с выражениями благодарности и золотое подношение, помещенное в храме 
Юпитера Капитолийского.
 54. От Германика у него было трое внуков – Нерон, Друз и Гай от Друза один – 
Тиберий. Когда смерть унесла его детей, он представил сенату Нерона и Друза, 
старших сыновей Германика, и день совершеннолетия каждого отпраздновал 
всенародной раздачей подарков. Но когда он узнал, что на новый год открыто 
давались обеты и за их здоровье [127] , то сделал сенату замечание, что такая 
честь может быть наградой только людям испытанным и зрелым. (2) И открыв этим 
свое тайное чувство, он отдал их в жертву клевете со всех сторон: всяческими 
обманами их вызывали на недовольство и на них же потом доносили. Наконец 
Тиберий сам написал на них обвинение, полное самых ядовитых нареканий [128] ,