и против него говорилось или замышлялось 
что-нибудь опасное, он старался это пресекать, но не наказывать. (5)Так, 
обнаруживая заговоры и ночные сборища, он ограничивался тем, что в эдикте 
объявлял, что это ему небезызвестно; тем, кто о нем злобно говорил, он только 
посоветовал в собрании больше так не делать; жестокий урон, нанесенный его 
доброму имени клеветнической книжкой Авла Цецины [175] и бранными стишками 
Пифолая, он перенес спокойно, как простой гражданин.
 76. Однако все это перевешивают его слова и дела иного рода: поэтому даже 
считается, что он был повинен в злоупотреблении властью и убит заслуженно.
 Мало того, что он принимал почести сверх всякой меры: бессменное консульство, 
пожизненную диктатуру, попечение о нравах, затем имя императора, прозвание отца 
отечества, статую среди царских статуй, возвышенное место в театре, – он даже 
допустил в свою честь постановления, превосходящие человеческий предел: золотое 
кресло в сенате и суде, священную колесницу и носилки [176] при цирковых 
процессиях, храмы, жертвенники, изваяния рядом с богами, место за угощением для 
богов [177] жреца, новых луперков [178] , название месяца по его имени [179] ; 
и все эти почести он получал и раздавал по собственному произволу. (2) В свое 
третье и четвертое консульство [180] он был консулом лишь по имени, 
довольствуясь одновременно предложенной ему диктаторской властью; в замену себе 
он каждый раз назначал двух консулов, но лишь на последние три месяца, так что 
в промежутке даже народные собрания не созывались, кроме как для выбора 
народных трибунов и эдилов: ибо и преторов он заменил префектами, которые вели 
городские дела в его отсутствие. Когда один консул внезапно умер накануне 
нового года, он отдал освободившееся место одному соискателю на несколько 
оставшихся часов [181] . (3) С таким же своевластием он вопреки отеческим 
обычаям назначил должностных лиц на много лет вперед [182] , даровал десяти 
бывшим преторам консульские знаки отличия, ввел в сенат граждан, только что 
получивших гражданские права, и в их числе нескольких полудиких галлов [183] . 
Кроме того, заведовать чеканкой монеты [184] и государственными податями он 
поставил собственных рабов, а управление и начальство над оставленными в 
Александрии тремя легионами передал своему любимчику Руфину, сыну своего 
вольноотпущенника.
 77. Не менее надменны были и его открытые высказывания, о каких сообщает Тит 
Ампий: «республика – ничто, пустое имя без тела и облика»; «Сулла не знал и 
азов, если отказался от диктаторской власти»; «с ним, Цезарем, люди должны 
разговаривать осторожнее и слова его считать законом». Он дошел до такой 
заносчивости, что когда гадатель однажды возвестил о несчастном будущем – 
зарезанное животное оказалось без сердца, – то он заявил: «Все будет хорошо, 
коли я того пожелаю; а в том, что у скотины нету сердца, ничего удивительного 
нет» [185] .
 78. Но величайшую, смертельную ненависть навлек он на себя вот каким поступком.
 Сенаторов, явившихся в полном составе поднести ему многие высокопочетнейшие 
постановления, он принял перед храмом Венеры-Прародительницы, сидя. Некоторые 
пишут, будто он пытался подняться, но его удержал Корнелий Бальб; другие, 
напротив, будто он не только не пытался, но даже взглянул сурово на Гая 
Требация, когда тот предложил ему встать. (2) Это показалось особенно 
возмутительным оттого, что сам он, проезжая в триумфе мимо трибунских мест и 
увидев, что перед ним не встал один из трибунов по имени Понтий Аквила, пришел 
тогда в такое негодование, что воскликнул: «Не вернуть ли тебе и республику, 
Аквила, народный трибун?» И еще много дней, давая кому-нибудь какое-нибудь 
обещание, он непременно оговаривал: «если Понтию Аквиле это будет благоугодно».
 79. Безмерно оскорбив сенат своим открытым презрением, он прибавил к этому и 
другой, еще более дерзкий поступок [186] . Однажды, когда он возвращался после 
жертвоприношения на Латинских играх [187] , среди небывало бурных народных 
рукоплесканий, то какой-то человек из толпы возложил на его статую лавровый 
венок, перевитый белой перевязью [188] , но народные трибуны Эпидий Марулл и 
Цезетий Флав приказали сорвать перевязь с венка, а человека бросить в тюрьму. 
Цезарь, в досаде на то ли, что намек на царскую власть не имел успеха, на то ли,
 что у него, по его словам, отняли честь самому от нее отказаться, сделал 
трибунам строгий выговор и лишил их должности [189] . (2) Но с этих пор он уже 
не мог стряхнуть с себя позор стремления к царскому званию, – несмотря на то, 
что однажды он ответил плебею, величавшему его царем: «Я Цезарь, а не царь!» 
[190] , а в другой раз, когда на Луперкалиях [191] перед ростральной трибуной 
консул Антоний несколько раз пытался возложить на него диадему, он отверг ее и 
отослал на Капитолий в храм Юпитера Благого и Величайшего. (3) Более того, все 
чаще ходили слухи, будто он намерен переселиться в Александрию или в Илион 
[192] и перевести туда все государственные средства, обескровив Италию 
воинскими наборами, а управление Римом поручив друзьям, и будто на ближайшем 
заседании сената квиндецимвир [193] Луций Котта внесет предложение 
провозгласить Цезаря царем, так как в пророческих книгах записано, что парфян 
может победить только царь. 80. Это и заставило заговорщиков ускорить 
задуманные действия, чтобы не пришлось голосовать за такое предложение.
 Уже происходили тут и там тайные сходки, где встречались два-три человека: 
теперь все слилось воедино. Уже и народ не был рад положению в государстве: 
тайно и явно возмущаясь самовластием, он искал освободителей. (2) Когда в сенат 
были приняты иноземцы, появились подметные листы с надписью: «В добрый час! 
[194] не показывать новым сенаторам дорогу в сенат!» А в народе распевали так:



   Галлов Цезарь вел в триумфе, галлов Цезарь ввел в сенат.
   Сняв штаны, они надели тогу с пурпурной каймой [195] .



 (3) Когда Квинт Максим, назначенный консулом на три месяца [196] , входил в 
театр, и ликтор, как обычно, всем предложил его приветствовать, отовсюду 
раздались крики: «Это не консул!» После удаления от должности трибунов Цезетия 
и