достанется
другая,  но,  глядя на твои страдания,  страдаю вместе с  тобою и вместе с
тобою буду молить бога,  чтобы он ниспослал тебе утешение и смягчил сердце
суровой твоей избранницы.
     Тут  пан  Заглоба стал утирать слезы искренней дружбы и  сострадания.
Если бы в его силах было начать игру сначала,  он из кожи бы вылез,  чтобы
вернуть пану Володыёвскому Кшисю.
     - Слушай!  -  сказал он. - Поговори еще раз с Кшисей, расскажи ей про
свои страдания,  про  то,  какие муки ты  терпишь,  и  дай тебе бог удачи.
Камень у нее, а не сердце, коли она тебе откажет. Но, бог даст, не сделает
она этого.  Рясу носить похвально,  коли она не  из чужих страданий сшита.
Так ей и скажи.  Увидишь...  Эх,  Михал!  Полно!  Сегодня мы слезы льем, а
завтра,  быть  может,  на  помолвке  пить  будем.  Увидишь,  быть  посему!
Бедняжка,  должно быть,  истосковалась, вот и стала о монастыре помышлять.
Пойдет, пойдет она в монастырь, но только в такой, где ты будешь звонить в
колокола,  на крестины созывая...  Может,  и правда прихворнула немного, а
для  отвода глаз сказала про  монастырь.  Ведь ты  от  нее  самой этого не
слышал и, даст бог, не услышишь. Хо! Вы ведь решили все держать в тайне, а
она выдать ее не хотела и давай хвостом вертеть!  Вертихвостка! Помяни мое
слово, это женская хитрость!
     Слова  пана  Заглобы пролились на  израненное сердце  рыцаря  подобно
целительному бальзаму;  он встрепенулся, глаза наполнились слезами, долгое
время он не в силах был слова вымолвить:  потом,  утерев слезы,  кинулся в
объятья пана Заглобы.
     - Дай бог, чтобы такие друзья не перевелись на свете. Неужто и впрямь
все слова твои сбудутся?
     - Д я для тебя луну достал бы с неба!  Все сбудется, вот увидишь! Или
пророчества мои никогда не  сбывались,  или ты опытности моей и  разуму не
веришь?..
     - Ты не ведаешь,  друже,  как ее люблю. Ради бога, не подумай только,
что я о покойной,  о страдалице бедной,  забыл,  каждый день в молитвах ее
поминаю!  Но  и  к  этой так сердце присохло,  как трут к  коре древесной.
Ненаглядная моя!  Сколько я  дум о ней передумал.  Там,  в степях,  все ее
вспоминал -  и  утром,  и  днем,  и  вечером!  А  под  конец сам  с  собой
разговаривать начал -  ведь друга-товарища у меня не было.  Вот,  ей-богу,
иной раз мчишь сквозь бурьян, за татарином вдогонку, а все она на уме.
     - Верю,  как не верить!  Я об одной девке так долго плакал,  что даже
глаз у меня вытек, ну вытечь не вытек, а бельмом зарос.
     - Стало быть,  ты  меня поймешь:  приезжаю,  а  тут на тебе -  уйду в
монастырь.  Но я в разум ее верю, и в сердце, и в слово. А как ты, сударь,
сказал: <Рясу не шьют...>
     - Из чужих страданий...
     - Прекрасно сказано! Жаль, к риторике я не склонен. Там, в глуши, это
мне куда бы как пригодилось. Нет душе покоя, но все же слова твои для меня
утешение. У нас и правда был уговор все в тайне держать, стало быть, могла
она для отводу глаз и  про монастырь вспомнить...  Ты еще какой-то дельный
augumentum привел, вот только вспомнить не могу... Но и так отлегло.
     - Прошу ко мне,  а впрочем,  пусть сюда подадут сулейку. С дороги нет
ничего лучше!..
     Они поднялись к Заглобе и пили до поздней ночи.
     На  другой день пан  Михал,  в  самом своем торжественном платье и  с
торжественным лицом,  вспомнив перед этим все  доводы,  которые самому ему
пришли в голову и которые подсказал пан Заглоба,  во всеоружии спустился к
завтраку.  За  столом не хватало одной Кшиси,  но и  она не заставила себя
долго  ждать:  не  успел  рыцарь проглотить двух  ложек  похлебки,  как  в
открытых дверях послышался шелест платья, и в столовую вошла Кшися.
     Вошла стремительно,  не вошла, а вбежала. Она не поднимала глаз, щеки
у нее пылали, лицо выражало смятение, неловкость, испуг.
     Приблизившись  к  Володыёвскому,   Кшися,  не  поднимая  глаз,  молча
протянула ему  обе  руки,  а  когда  он  с  жаром  принялся  целовать  их,
смертельно побледнела, не вымолвив ни слова.
     А его сердце исполнилось любовью, восторгом, тревогой, едва он увидел
это нежное,  изменчивое,  как дивная картина,  лицо, этот девичий стан, от
которого так  и  веяло  теплом  недавнего сна;  тронули его  и  боязнь,  и
робость,  проступавшие во  всем ее облике.  <Цветик ты мой ненаглядный!  -
думал он про себя.  -  Чего же ты боишься? Я и жизнь, и кровь свою за тебя
бы отдал>.
     Пан  Михал  не  сказал Кшисе этого вслух,  но  так  долго и  с  таким
чувством прижимал кончики своих острых усов к  ее бархатистым ручкам,  что
на них остались красные следы.
     Видя все это.  Бася взъерошила волосы,  сдвинув их на глаза, чтобы не
выдать волнения,  но в  эту минуту никто на нее не глядел;  все взоры были
обращены на стоявшую посредине пару, молчание становилось неловким. Первым
нарушил его пан Михал.
     - Ночь для меня прошла нынче в тревоге и пе