арканить один другого. Издали стычки эти казались скорее игрой,
и   только   кони,  там  и  сям  бегавшие  без  всадников  по  лугу,  были
свидетельством тому, что игра велась не на жизнь, а на смерть.
     Татар становилось  все  больше  и  больше.  Вскоре  луг  почернел  от
скученных их толп,  но тут  из  польского  лагеря  одна  за  одною  начали
выступать хоругви, строясь в боевые порядки впереди шанца. Происходило это
так близко,  что пан Скшетуский острым взором своим ясно различал  значки,
бунчуки   и   даже   ротмистров   с   наместниками,  выезжавших  вперед  и
останавливавшихся каждый несколько сбоку от своей хоругви.
     Сердце запрыгало в  его груди,  на бледном лице вспыхнул румянец,  и,
словно бы найдя благодарных слушателей в Захаре и казаках,  стоявших возле
пушек на фланговом укреплении,  он возбужденно восклицал, по мере того как
хоругви появлялись из-за бруствера:
     - Это драгуны пана Балабана! Я их в Черкассах видел!
     - Это валашская хоругвь, у них крест в значке!
     - Вон! Вон и пехота с вала пошла!
     Потом все с большим воодушевлением, раскинув руки:
     - Гусария! Гусары пана Чарнецкого!
     Действительно,  появились и гусары, а за спинами их чащоба крыльев, а
над  ними  лес  копий,  оплетенных золотою  китайкою  и  увенчанных узкими
зелено-черными флажками.  Они по  шестеро выехали из  окопа и  выстроились
перед  бруствером,   а  при  виде  их  спокойствия,   сосредоточенности  и
собранности  слезы  радости  прямо  набежали  на  глаза  Скшетускому и  на
мгновение застлали взор.
     Хотя силы были столь неравные,  хотя противу нескольких этих хоругвей
стояла черная лавина запорожцев и занявших, как обычно, фланги татар, хотя
порядки мятежников таково растянулись по  степи,  что и  конца им  не было
видно,  Скшетуский уже верил в победу. Лицо его смеялось, силы вернулись к
нему,  взор,  безотрывно озиравший луговину,  сверкал огнем.  Он просто на
месте устоять не мог.
     - Гей, д и т и н о! - буркнул старый Захар. - И рада бы душа в рай!..
     Меж  тем  несколько отдельных татарских отрядов с  криками и  воплями
"алла!" кинулись вперед. Из лагеря ответили выстрелами. Однако татары пока
что брали на испуг.  Не доскакавши до польских хоругвей, они разлетелись в
разные стороны и исчезли среди своих.
     И тут подал голос большой сечевой барабан; по сигналу его исполинский
татарско-казацкий   полумесяц  тотчас   же   рванулся  с   места   вперед.
Хмельницкий,  как  видно,  собирался одним ударом смести хоругви и  занять
лагерь. Случись сумятица, такое стало бы возможно. Однако ничего подобного
в  польских отрядах  не  произошло.  Они  стояли  спокойно,  развернувшись
довольно  долгой  линией,   тыл  которой  прикрывался  окопом,   а  фланги
войсковыми пушками.  Следовательно,  ударить по  ним  можно было  только с
фронта. В какой-то момент казалось, что они примут бой на месте, но, когда
полумесяц прошел уже половину луга,  в окопе протрубили сигнал к атаке,  и
мгновенно частокол копий, торчавших до сей поры вверх, разом накренился на
высоту конских голов.
     - Гусары пошли! - крикнул пан Скшетуский.
     И  верно,  они,  склонясь в  седлах,  двинулись вперед,  а  вслед  им
драгунские хоругви и вся боевая линия.
     Гусарский удар был страшен. С разгона он пришелся на три куреня - два
стеблевских и миргородский -  и во мгновение их уничтожил.  Вой донесся до
ушей  пана  Скшетуского.  Кони  и  люди,  опрокинутые  громадной  тяжестью
железных всадников,  полегли,  точно нива от  выдоха грозы.  Сопротивление
было  столь  кратковременно,   что  Скшетускому  показалось,  будто  некое
громадное чудовище одним разом проглотило сразу три полка.  А  ведь в  них
были  отборнейшие сечевики.  Кони  в  запорожских рядах,  напуганные шумом
крыльев,    перестали   повиноваться   всадникам.    Полки    ирклеевский,
кальниболоцкий,  минский, шкуринский и титоровский совершенно смешали свои
ряды,  а  под  напором  бегущих  с  поля  боя  стали  и  сами  отступать в
беспорядке.  Тем временем драгуны подоспели за  гусарами и  вместе с  ними
принялись вершить кровавую жатву.  Васюринский курень после  упорного,  но
короткого сопротивления рассыпался и  в  диком  переполохе мчался прямо на
свои же окопы. Центр сил Хмельницкого неотвратимо подавался и, побиваемый,
согнанный  в  беспорядочные толпы,  полосуемый мечами,  теснимый  железным
шквалом,   никак  не  мог  улучить  время,  чтобы  остановиться  и  заново
перестроиться.
     - Ч о р т и,  н е  л я х и! - крикнул старый Захар.
     Скшетуский словно бы умом повредился. Ослабевший от болезни, он никак
не мог совладать с собою,  а потому смеялся и плакал одновременно,  иногда
просто выкрикивая слова команды,  словно бы сам вел хоругвь.  Захар держал
его за полы и других еще вынужден был кликнуть на подмогу.
     Сражение настолько переместилось к  казацким позициям,  что  уже даже
лица  можно  было  различить.  Из  окопа палили пушки,  но  казацкие ядра,
побивая как  своих,  так и  неприятеля,  способствовали замешательству еще
более.
     Гусары врезались в составлявший гетманскую гвардию пашковский курень,
где  находился  сам  Хмельницкий.  И  тотчас  отчаянный вопль  потряс  все
казацкие ряды: огромный малиновый стяг качнулся и упал.
     Но тут Кречовский повел в бой пять тысяч своих. Верхом на исполинской
буланой л