гоприятные подтвердятся известия.
     - О каких известиях, сударь, говорить изволишь?
     - Ходят  слухи,  что,  если  король наш  милостивый войну с  турчином
начнет,  князь-воевода в Крым с огнем и мечом пожалует, и слухам этим рады
по  всей Украйне и  на Низовье,  ибо если не под его началом погуляем мы в
Бахчисарае, тогда под чьим же еще?
     - Погуляем, истинный бог! - откликнулись Курцевичи.
     Поручику  польстило  уважение,  с  каким  атаман  отзывался о  князе,
поэтому он улыбнулся и сказал уже более мягким тоном:
     - Твоей милости,  как  я  погляжу,  мало  прославивших тебя походов с
низовыми.
     - Маленькая война -  маленькая слава,  великая война - великая слава.
Конашевич Сагайдачный не на чайках, но под Хотином ее добывал.
     В эту минуту отворилась дверь,  и в комнату, ведомый под руку Еленой,
тихо вошел Василь,  самый старший из Курцевичей.  Это был человек в зрелом
возрасте,  бледный, исхудалый, с напоминающим византийские лики отрешенным
и  печальным  лицом.   Длинные  волосы,  рано  поседевшие  от  горестей  и
страданий,  падали ему на плечи, вместо глаз видны были две красные ямы; в
руке  он  держал  медный  крест,  которым  стал  осенять  комнату  и  всех
присутствующих.
     - Во имя бога и отца,  во имя спаса и святой-пречистой!  -  заговорил
слепой.  -  Если вы апостолы и  благую весть несете,  добро пожаловать под
христианский кров. Аминь.
     - Извините, судари, - буркнула княгиня. - Он не в своем уме.
     Василь же, осеняя всех крестом, продолжал:
     - Яко  стоит в  "Трапезах апостольских":  "Пролившие кровь за  веру -
спасены будут;  погибшие ради  благ  земных,  корысти ради  или  добычи  -
прокляты будут..."  Помолимтесь же!  Горе вам,  братья!  Горе и  мне,  ибо
за-ради добычи творили мы войну!  Господи,  помилуй нас, грешных! Господи,
помилуй... А вы, мужи, издалека притекшие, какую весть несете? Апостолы ли
вы?
     Он умолк и,  казалось,  ждал ответа, поэтому наместник немного погодя
отозвался:
     - Недостойны мы столь высокого чина.  Мы всего лишь солдаты,  за веру
умереть готовые.
     - Тогда спасены будете!  -  сказал слепой. - Но не настал для нас еще
день избавления... Горе вам, братья! Горе мне!
     Последние слова сказал он,  почти стеная,  и такое безмерное отчаяние
написано было на  его  лице,  что гости не  знали,  как себя повести.  Тем
временем Елена усадила слепого на стул, а сама, выскользнув в сени, тут же
возвратилась с лютней.
     Тихие  звуки  пронеслись по  комнате,  и,  вторя  им,  княжна  запела
духовную песню:

                  Ночью и днем я взываю в надёже!
                  Снижди к слезам и моленьям усердным,
                  Грешному стань мне отцом милосердным,
                  Смилуйся, боже!

     Слепец откинул голову назад,  вслушиваясь в  слова,  действовавшие на
него,  казалось,  как  целительный бальзам,  ибо  с  измученного его  лица
постепенно исчезало выражение боли  и  страха;  потом  голова  несчастного
упала  на  грудь,   и   он  остался  сидеть,   словно  бы  в  полусне  или
полуоцепенении.
     - Если песню допеть, он и вовсе успокоится, - тихо сказала княгиня. -
Видите ли,  судари,  безумие его состоит в том,  что он ждет апостолов; и,
кто бы  к  нам ни  приехал,  он тотчас же выходит спрашивать,  не апостолы
ли...
     Елена между тем продолжала:

                  Выведи, господи, дух удрученный, -
                  Он заплутал в бездорожной пустыне;
                  Он одинок, как в безбрежной пучине
                  Челн обреченный.

     Нежный голос ее звучал все сильнее,  и -  с лютней в руках,  с очами,
вознесенными горе, - она была так пленительна, что наместник глаз с нее не
сводил. Он загляделся на нее, утонул в ней и позабыл обо всем на свете.
     Восхищение наместника было прервано старой княгиней:
     - Довольно!  Теперь он  нескоро проснется.  А  пока  что  прошу ваших
милостей повечерять.
     - Пожалте на хлеб и соль!  -  эхом отозвались на слова матери молодые
Булыги.
     Господин Розван,  будучи галантнейшим кавалером,  подал княгине руку,
что увидев,  пан Скшетуский двинулся тотчас к княжне Елене.  Сердце, точно
воск,  растаяло в  нем,  когда он ощутил на своей руке ее руку.  Глаза его
засверкали, и он сказал:
     - Похоже, что и ангелы небесные не поют сладостнее, любезная панна.
     - Грех на  душу берешь,  рыцарь,  равняя пение мое  с  ангельским,  -
ответила Елена.
     - Не  знаю,  беру ли,  но верно и  то,  что охотно дал бы я  себе очи
выжечь,  лишь бы  до  смерти пение твое слушать.  Однако что же я  говорю!
Слепцом не смог бы я видеть тебя, что тоже мука непереносимая.
     - Не говори так,  ваша милость:  уехавши от нас завтра,  завтра нас и
позабудешь.
     - О,  не случится это,  ведь я, любезная панна, так тебя полюбил, что
до  конца дней своих иного чувства знать не желаю,  а  этого -  никогда не
избуду.
     Яркий румянец залил лицо княжны,  грудь стала сильней вздыматься. Она
хотела что-то  ответить,  но  только губы ее  задрожали,  -  так  что  пан
Скшетуский продолжал:
     - Ты  сама,  любезная